Если бы можно было узнать все, то сразу бы стало легче. А что, собственно, все? Он же все знает. Она сказала ему. Он спросил тогда: «Правда?» И она ответила: «Правда». Чего же ему еще? Что хотелось ему знать? Как это было? Как могло случиться?

Вот оно что!

Нет, к черту! Лучше не знать.

И Николай обхватил голову руками.

Ходил из угла в угол, читал, зарывался лицом в подушку, опять ходил… Никак не уйти от самого себя… Тушил свет, зажигал, порывался бежать…

Голова гудела от бессонной ночи, от хмурого утра… Думал, забудется в цехе. Но и здесь все напоминало о том же. В обеденный перерыв зашла Нина. Смущенно улыбнулась, проговорила:

— Вечеринка сегодня у нас… Если свободны, приходите.

— Какая вечеринка?

— Ну… свадьба.

— Свадьба? — Николай тоже смутился, пробормотал: — Не знаю, Нина, не знаю… У меня каждый вечер, занят… Да… Жаль, занят… А вообще-то поздравляю. Это вы хорошо придумали.

И крепко потряс ей руку.

По заводу разнеслось неприятное известие: арестовали Черкашина.

Это поразило Николая. Он давно успел убедиться в том, что Черкашин хороший человек, способный инженер, дельный руководитель. Недаром же Серго Орджоникидзе отличил его среди других и доверил важный участок.

Черкашин — коммунист. Как же могло случиться, что его арестовали, как арестовывали последнее время врагов народа, о чем Николай узнавал время от времени? Но то были люди, которых он, Николай, не знал, и это, естественно, не так трогало его. Черкашина же, как ему казалось, он знал хорошо. И это вызывало недоумение.

Николай был встревожен. Тревога была не от того, что Николай, столько лет работая с этим человеком и зная его, не мог разглядеть в нем врага, тревога была от того, что враги работают рядом с ним и принимают облик хороших людей, чтобы их нельзя было разоблачить и обезвредить. Николай чувствовал, что он безоружен, бессилен, слеп.

И все-таки не верилось, что Черкашин враг. Он часто был на стороне Николая. Так же думал и так же решал. Да вспомнить хотя б историю Феди Стропилина, или организацию молодежной бригады, или смотр заводского оборудования…

Случайно зашел разговор об этом с Громовым.

— Не удивительно! — сказал тот. — Всем же извести на его болтовня о различных недостатках. А потом он прямо говорил, что в горе мало руды, поддерживал этих американцев, всяческих там специалистов и прочих подозрительных типов. Вражеская пропаганда!

— А вы откуда знаете? — подозрительно спросил Николай. — Вы тогда здесь и не работали.

— Мало ли что! Коммунист должен все знать, — уклончиво ответил Громов. — Да ты не жалеешь ли о нем.

— Как я могу жалеть? — настороженно ответил Николай. — Я же ничего не знаю.

— То-то и есть! — наставительно проговорил Громов. — Жалеть нечего. Меньше одним любителем до наших жен будет! — презрительно засмеялся Громов и спросил: — Ты еще не женился? Не последовал примеру Пушкарева? Семейственность у меня разводите!

Николай слабо улыбнулся.

После этого разговора в голову полезли самые разные мысли. «А вдруг Черкашина оклеветали? А вдруг он и в самом деле в чем-то виноват? Ведь могло же это случиться?»

Так зародилось в нем чувство сомнения. Но он не сказал об этом никому. Даже Алексею Петровичу.

Противно и даже стыдно стало Николаю, когда он вспомнил, как ответил Громову: «Я же ничего не знаю…» Это был ответ человека с оглядкой, трусливого. Но… все может быть! Он с удивлением подумал, что тревожные события последних дней совсем отвлекли его от мыслей о Наде. И решил избавиться от своей тревоги, от размышлений, разыскать Надю. Он будет ходить с ней, смотреть на нее, говорить, но совсем не о том, что мучило его в ту памятную ночь. Вопрос, который он тогда хотел задать Наде, показался ему странным, никчемным, а воспоминание о Плетневе нисколько не встревожило…

День был воскресный, солнечный, но к полудню небо стало темнеть и быстро заволоклось тучами. Раздался гром, перекатываясь с севера на юг. Казалось, два невидимых гиганта перебрасывались мячом. Сначала движения их были ленивы. Потом они начали бросать свой мяч все быстрее и быстрее. О перелетах мяча через невидимую сетку можно было судить по мельканию ярких отсветов на небе. Последний раз мяч был брошен так сильно, что один из гигантов не удержал его в своих темных до синевы ладонях — и грянул дождь.

На тропинку упало несколько березовых листьев. Их тотчас прибило к земле крупными каплями дождя. Николай добежал до неожиданно возникшей в тумане проходной будки, что возле транспортного цеха, вскочил в дверь и начал, смеясь, отряхиваться. В будке было полутемно. Но вот в ней посветлело, и Николай заметил на полу свою еще расплывчатую тень. Вскоре тень стала четче и темнее, и за окном выглянул краешек голубого неба и сразу же посвежела зелень. Светило солнце, но дождь все еще шел, словно те же гиганты оборвали золотую сеть, через которую перебрасывали свой мяч, и она повисла на деревьях, до самой земли. А потом пропала. Небо очистилось. Кончился золотой дождь.

Ничего лучше не мог придумать Николай, как пойти в этот день к Наде. Она ждала его. Она думала, если он не придет сегодня, то, значит, уже никогда им не встретиться.

Выражение лица ее было доброе, доверчивое. Но Николай уловил в нем не то ожидание, не то тревогу. Все это слилось во что-то бесконечно дорогое.

— Ты не плакала?

Она удивилась — не его участию, а его вопросу, ответила:

— Я никогда не плачу.

— Никогда? А я видел однажды.

Он напомнил ей тот зимний вечер.

— Заглянул я с крыльца в окно… хотел вернуться.

— Хорошо, что ты не вернулся, — преодолевая смущение, проговорила Надя.

— Почему хорошо, почему?

— Не спрашивай, когда-нибудь после скажу. — И, вероятно, желая успокоить, добавила: — Теперь я не плачу…

— Почему, почему?

Надя засмеялась.

— Ты меня не обижаешь!

— А больше никто не обижает?

— Больше некому.

И опять засмеялась.

Они бродили по улицам до поздней ночи. Николай целовал Надю в щеку. Было приятно от свежести ночного ветра, от чистого звездного неба, от темной зелени кустов, выделявшихся в молочном свете больших ламп Центральной улицы. Николай хотел свернуть направо, в сторону городка коксохима, где жила Надя, но она решила проводить его.

— Новая насмешка? — заупрямился Николай.

— Иди, не спорь. Будешь спорить — рассержусь.

Николаю казалось, что Надя сегодня совсем другая, что она относится к нему по-иному — сердечно, дружески теплее, чем обычно. И вдруг снова что-то придумала: будто он для нее мальчик, с которым можно играть, отводить душу.

— Надя… Что это ты выдумала?

— Какой ты смешной! Потом проводишь.

— Другое дело! — вздохнул Николай и ускорил шаги.

— Не торопись. Давай посидим немного.

— Это я так… от радости.

То была улица, где жил Алексей Петрович.

Надя села на лавочку у чьих-то ворот, очевидно поставленную для того, чтобы влюбленные могли на ней сидеть под ночным летним небом. Должно быть, тот, кто поставил ее, был человек добрый или тоже влюбленный.

Да, Николай прав: Надя была «совсем другая». Но стала она такой не сегодня. Многое передумала она… Горькая ошибка с Плетневым научила ее разбираться в людях. Как она могла любить такого человека? А ведь она любила его… Медленно пережила горечь какой-то душевной утраты, стала строже и недоверчивее. Но Николаю верила. Все чаще и чаще вспоминала их первые встречи, — теперь они казались ей полными значения; давно уже исчезло чувство стыда при мысли о том, что Николай заглядывал в окно палаты, — оно сменилось прочным чувством признательности; с затаенной радостью встретила она Николая сегодня, — боялась, что не придет после того, как она невольно его обманула. И вот пришел… Такой не обманет, не предаст.

Молча посидев у чужих ворот, они пошли дальше и вскоре оказались у дома, где жил Николай.

— Постоим немножко.

— Постоим, — согласилась Надя, разглядывая железные кружева, украшавшие навес крыльца. — Почему здесь нет скамейки? Поставить некому или влюбленных нет?