— Ты поспи, — посоветовала Лена. — Устал за день в цехе…

— Под мои колеса не уснешь, — оглянулся мужик. — Вот как я не могу теперь дома спать… особенно в ветреную ночь. Раньше, бывало, от забот не уснешь… А теперь к заботам еще прибавилось — яблоня в стенку стучит яблоками. — Мужик лукаво засмеялся. — Сад посадил, теперь вот ульи хочу поставить. Да не знаю, с чего начать. Пойду к твоему папаше, пусть научит. Учитель должен все знать… Или к агрономше к новой… помнишь Сашеньку Егорычеву? Она теперь агроном у нас, домой после училища вернулась.

— Помню…

Аркашка начал рассказывать Лене о школе, о своем первом увлечении. Рассказывал он спокойно, не стыдясь возницы и сам удивлялся этому — раньше он никогда бы не осмелился. Неизвестно почему, почувствовал он в этот вечер какое-то спокойствие, уверенность в себе, разбрасывал по сену васильки и ромашки. И все ему казалось, что Лена совсем маленькая девочка, стесняться которой ему, взрослому, нечего.

— Сашенька заневестилась, — сказал мужик. — А ты что же, не собираешься жениться?

Мужик спрашивал у Аркашки, а смотрел на Лену.

— Нет, — засмеялся Аркашка. — Товарищи говорят, что еще рано… Есть у нас Бабкин такой…

— А ты своим умом живи, а не Бабкиным, — посоветовал мужик, продолжая лукаво поглядывать на Лену. — Значит, на воскресенье едешь. То-то, гляжу, без вещей. Ты в отпуск сюда приезжай… на косовицу… лучше нет отдыха. Люблю рядок положить до солнышка… И ты, девушка, приезжай. Ничего, что городская, научим. Парень — косой, а ты — серпом. Моя женка запросто обучить может.

— Разве еще серпом жнут? — удивилась Лена. — Ведь, пишут, в колхозе машины.

— Машины, да не везде. Долго еще так жить придется… Главное — хлеб есть… Косилки, конечно, имеются, изредка можно стрекот услышать в поле, но и серпом гнушаться нельзя, особенно по низинам. Приезжай, научим. Тут что главное? Половчее серпом захватить, связать.

— Медленно едешь, — сказал Аркашка, посмотрев на коней, которые лениво отбивались хвостами от слепней. — Еще пауты загрызут.

Он выпрыгнул из телеги пошел рядом, похлопывая баловства ради ладонью по ободу колеса.

— Добро, иди, а мы поедем с дочкой, — погрозил мужик. — Привезу без тебя-то девушку, сдам матери, а она вдруг спросит: «А приданое где же?»

Лена засмеялась.

— Я тоже сойду, погодите.

Мужик придержал коней.

Забыв на сене букет цветов, неловко, по-смешному, спрыгнула Лена, но Аркашка даже не улыбнулся, придержал ее, помог отряхнуть платье. Впервые в жизни он испытывал какое-то странное чувство. Словно неожиданно лихо выехал из-за поворота и промчался мимо давно, еще мальчиком, и теперь вернется туда другим человеком.

Они пошли быстро и вскоре обогнали мужика… Но, кажется, он решил поиграть с ними, потому что неожиданно лихо выехал из-за поворота и промчался мимо них, нахлестывая лошадей.

— Поберегись!

— Скажи маме, чтобы ждала! — крикнул Аркашка и даже не удивился своей смелости.

Они прошли лугом, спустились к реке. С одной стороны были поля, с другой, вдалеке, виднелись огороды, на противоположном возвышенном берегу стоял лес…

— В этом месте хорошо, тут как раз перебор. Слышишь, как играет вода?

Вода шумела и перекатывалась, обтекая валун, расплескивая последние отблески заходящего солнца.

— Купаться хочешь? — спросил Аркашка. — Вечерняя вода теплая.

— Нет… не знаю, — с сомнением проговорила Лена.

— Ты меня не стесняйся, — просто сказал он.

— Почему? — краснея, с затаенной тревогой спросила Лена.

Она вспомнила, как прошлой осенью пришел к ней неожиданно Николай Леонов, пришел потому, что плохо было с другой, и еще назвал ее утешительницей; вспомнила, как поглядывали на нее всяческие любители поухаживать, как приглашали сперва на танцы, а потом на… рюмку чая; как один приезжий пижон умолял ее зайти к нему в гостиницу, а когда она отказалась, проговорил с театральным жестом: «Вы меня убиваете!» Лена ответила, что убивать она его не станет, но пощечину дать может… Все эти обиды почему-то припомнились ей теперь.

— Я не обижу, — пояснил Аркашка.

Она прикусила губу, отвернулась, не зная, что говорить.

— Ты мне как родная…

— Я не буду купаться! Ты купайся один. А я посижу на камне, только боюсь, не закусали бы оводы…

— Оводы на тебя не сядут, ты в белом.

Лена посмотрела на него с интересом, забыв обиду.

— И этого не знаешь? — засмеялся Аркашка. — Маленькая ты, совсем маленькая.

Он сказал это так искренне, что Лена засмеялась и проговорила:

— Знаешь… я тоже буду купаться. Только ты отвернись пока или отойди подальше.

— Купайся, купайся… Ты здесь, а я на том берегу, за мыском.

Через час они снова шли по пыльной проселочной дороге. Лена сушила свои косы, перебросив их на грудь и растрепав золотистые кончики.

— Эх ты, сова, веселая голова! — вспомнил Аркашка знакомые с детства строчки.

— Что ты сказал? — насторожилась Лена. — Меня в детстве совой дразнили.

— Тебя?.. За что?

— За большие глаза.

— Дураки! — засмеялся он довольный. — Я совиные глаза знаю, они совсем не такие.

Приезд незнакомой девушки обрадовал Илью Федоровича. Зато Ольга Прокопьевна чуточку испугалась. Ей было странно, что рядом с Аркашкой сидит чужая, такая красивая, совсем взрослая девушка. А он ведь мальчик — всего-то двадцать лет…

Илья Федорович, сидя у стола и поворачивая глиняный кувшин с букетом колокольчиков, рассказывал:

— Подал он цветы и говорит: «К вам едет гостья, только она…»

— Илья! — испуганно проговорила Ольга Прокопьевна.

— «…только она, — продолжал Илья Федорович, будто не слышал предупреждения жены, — очень уж городская».

Ольга Прокопьевна облегченно вздохнула.

— «Что ж, говорю, что городская. Я и сам не в деревне родился». Помню, году в двадцать пятом или шестом решили мы разбить пришкольный участок… опытное поле. Посеяли пшеницу. Стала она созревать, и начали ее поклевывать грачи. Нанял я охотников, чтоб они выбили птиц. Мужики мне говорят: «Жучок поест пшеницу». А я — ничего. Так оно и случилось, погибла пшеница. Но зато я с тех пор настоящим аграрником стал.

Лена смеялась. Ей было приятно сознавать, что она понравилась Илье Федоровичу. Но Ольга Прокопьевна смотрела на нее с некоторым смущением, хотела быть с ней ласковой, но не знала, как это сделать, не находила слов. Вдруг Лена заметила вышивку на скатерти.

— Вы сами вышивали? Хорошо… Я тоже так умею.

— Я красным по белу люблю вышивать, — сказала Ольга Прокопьевна, будто созналась в какой-то своей слабости. — А белым по белу так и не научилась, не ярко, не броско получается…

Поздно вечером, после чая, сидели на крыльце, слушали, как засыпал лес, добрый, ласковый, подобравшийся к самому дому… По другую сторону в низине вечерний сонный плеск реки, но ухо уже не было таким чутким, как в детстве, и он сказал об этом отцу.

— Это цеховой шум тебе мешает, — высказал догадку Илья Федорович. — Впрочем, не обижайся, ты с самого детства стучать любил. Помнишь табуретку?

Аркашка засмеялся, подумал, неожиданно проговорил:

— А плохо мы к Алексею Петровичу относимся. Пишут о роли мастера на производстве. А у нас Алексей Петрович и за деталями бегает, и бумажки всякие пишет. И не поймешь, кто он такой, подсобный рабочий или конторщик… Надо как-то по-другому.

И невольно вспомнились ему слова Алексея Петровича: «Мне, пожалуй, не дожить до встречи». Он собрался сказать об этом и отцу, и матери, и Лене, и братишке, и сестренке, которые бегали около крыльца, показывая себя гостье, но промолчал.

Хотелось думать о другом. Было хорошо. Под окнами рос мак, вился хмелек, из огорода тянуло острым запахом укропа, вспомнился материн передник, давний вечер у самовара…

Спать Аркашка отправился на чердак — по привычке детских лет и потому еще, что хотел удивить Лену.

На сене свежая прохладная простыня, — просторно, легко, мягко… В любимом углу, куда по утрам прокрадывался лучик солнца, валяются забытые учебники и тетрадки (или, быть может, это не его, а брата и сестры), слышится тот особый запах, которого нет нигде — запах травы, ягодного настоя, браги… Хорошо было засыпать на чердаке родного дома, засыпать с думой о близких сердцу людях…