К ним подошел мастер второй смены.

— Не знаю, Николай Павлович, — сказал он, — о чем вы тут говорите, но я уже два раза у нее спрашивал: что за работа, кто поставил? Не могу добиться, молчит.

Леонов спокойно посмотрел на него.

— Кто, говоришь, поставил? Я поставил. Нам такая деталь нужна была, вот я и попросил, чтобы на вторую смену осталась.

— Так бы и сказала. А чего ж молчать-то?

Нина отвернулась, улыбаясь сквозь слезы.

Николай пошел по цеху, наклонив голову и слушая стук своих шагов по железным плашкам пола.

…«А слезы-то, слезы! — думал Николай, вспоминая счастливое лицо Нины. — Вот как бывает».

Это не давало ему покоя весь вечер.

«Нет, так нельзя. Не могу! Пойду, увижу ее!» — твердо решил он и утром следующего дня пошел знакомой дорогой мимо коксовой батареи.

В оконце пятнадцатого коксовыталкивателя он заметил задорное мальчишеское лицо.

— Эх, ты, на машине! — крикнул ему Николай, сложив руки рупором. — А где Надежда?

— Вспомнил! Она уже скоро месяц, как на курсах. Ступай в учебный комбинат.

Николай обрадовался. Она помнит о нем, помнит, — приняла его совет, пошла учиться…

«Какой же я дурак! Обиделся! Обижаться на девушку! А потом еще всякое стал выдумывать… Аркашку ругаю, а сам не хуже выдумщик! Может быть, ничего между ними нет и не было никогда, а я воображаю и мучаюсь… Пойду».

Вечером, часов около восьми, он сидел на крыльце учебного комбината, не решаясь войти в вестибюль, — за стеклянной перегородкой мелькала чья-то тень. Николай не помнил, долго ли он просидел, но, едва заслышав шум, поднялся. Вместе с другими курсантами мимо прошла Надя в знакомом сереньком пальто и синем берете. Николай невольно отодвинулся в тень: Надю вел Плетнев, бережно поддерживая под локоть.

Хорошо, что не заметили! Ничего больше Николай и не хотел в такую минуту. Невеселая минута. Зато все ясно. Теперь вот успокоится сердце, перестанет стучать, как пойманное, и все будет хорошо… Вот оно — тише, тише… Стук его утихает так же, как утихает стук ее каблучков по асфальту. Вот они стихли и стихло сердце. Теперь только одно — не думать, завалить себя работой, онеметь, превратиться в ледышку.

Забыть… Но ведь думается! Если бы не думалось!.. Если бы знать, куда девать себя!

А тут еще Аркашка… Опять пришел со своей бедой. И лицо такое вытянутое, жалостливое. Даже зло на него смотреть, словно видишь самого себя!

— Слушай, Аркадий, что ты ко мне привязался? Какой институт в октябре? И потом… не на ней же одной свет клином сошелся!

И вдруг эта случайная мысль привела за собой другую: клин клином вышибают… Так просто ее не забыть, легче забыть с другой. Еще вчера эта мысль показалась бы пошлой, а сегодня она стала спасительной. И вспомнилась Лена Семенова. Она же ему нравилась… Это все равно что с горя напиться. А что еще остается делать?

Лена удивилась. Но радостное удивление не помешало ей заметить, что Николай был в таком состоянии, словно с ним что-то случилось. Он тащил ее с собой на улицу, куда-нибудь, все равно куда…

— Что с тобой? — спросила она его на крыльце. «Не выпил ли? Кажется, нет…»

— Слушай, Ленок, вот что… я давно хотел сказать, — ты мне нравишься… понимаешь?

Лена посмотрела на него широко раскрытыми глазами и наивно спросила:

— А почему же ты не говорил?

— Что? — спросил он.

По этому глупому, неожиданному вопросу она поняла, что Николай ее не слушает, что он чем-то озабочен. И вдруг, как бывает в минуту просветления, догадалась, что произошло с ним.

— А где же та, помнишь? Ты с ней недавно гулял по городу…

Николай не ответил. Лена дернула его за рукав, словно хотела привести в чувство, и опять, уже более настойчиво, спросила:

— Где та девушка? Слышишь?..

— Я о ней и думать не хочу! — проговорил Николай. — Ты мне… понимаешь… всегда нравилась. Еще, помню, когда я приехал… когда в комитете комсомола встретились…

Он хотел ее обнять. Они шли по пустынной еловой аллейке. Лена остановилась, со слезами на глазах сказала:

— Коля, ты мне тоже нравишься… Но я так не могу… прости меня. Ты любишь другую! Я вижу…

— Нет! — стиснув ее руку, ответил Николай.

— Любишь… А я так не могу. — Слезы стояли в ее глазах. — Ну, хочешь, я тебя поцелую.

И она дотронулась до его щеки дрогнувшими губами.

— Не надо! — резко оттолкнул ее Николай. — Так меня и мама целовала…

Он не думал, что говорит, шел, запрокинув голову, обиженный на всех.

— Хочешь, я пойду и узнаю, где она, поговорю с ней, расскажу про тебя, какой ты?

— Не нужно! Не затем я к тебе пришел.

— Коля… я так не могу…

— Дурак я! — словно опомнившись, пробормотал Николай и усмехнулся: — И еще вот тоже… такой же дурак, у нас в цехе… Аркашка Черепанов.

— А что с ним? — живо спросила Лена. Ей хотелось отвлечь Николая от горестных мыслей.

— Тоже нуждается в утешении. — Он посмотрел на Лену и недовольно проговорил: — Его утешила бы!

— С ума ты сошел! — обиделась Лена. — Если я одна хожу, так надо мной смеяться можно?

— Ленок, я не то хотел сказать. Аркашка парень хороший и действительно нуждается в добром слове. Он ко мне пришел, а что я ему скажу, что?

— Да, я знаю его, — в раздумье проговорила Лена. — Он хороший парень.

— Вот и поговори с ним… Зайди и поговори… просто так. Он хочет уйти из мастерских, а я не могу его отпустить.

Странное это было свидание… Наутро Николаю стало стыдно за себя. Но он был рад, что Лена оказалась такая… Он пришел в цех с твердым решением: одно остается в жизни — дело!

А дело — черт бы его побрал — не идет как следует. Может быть, именно в этом и счастье, не идет оно, так надо нажать изо всех сил, все отдать только делу. Ничего не оставить для другого.

Немало препятствий! Пусть будет их больше. Только бы они были. Израсходовать себя, отупеть.

Даже Чижов, последнее время поддержавший его, не мог успокоить. Вот и сейчас он ловил его за плечо и убеждал:

— Это почти всегда так. Всегда новаторам приходилось переживать много трудностей. Вспомните любое открытие — маленькое или самое большое, почитайте, убедитесь сами.

Николай сердился, краснел, подозревая, что Чижов смеялся над ним, сравнивая его с теми, о ком пишут в книгах. Между тем Чижов говорил то, что думал, но был беспомощен.

— Уверяю вас, — продолжал он, — начали вы большое дело. Об этом еще будут говорить и писать… Это же настоящий, революционный сдвиг! — Чижов воодушевился. — Да вы сами подумайте: сколько у нас в стране цехов, сколько мастерских, сколько заводов! Вы только начинаете… зато другим после вас легче будет. Они и сделают больше.

Чижов утешал.

А Сергей Сергеевич медлил…

Засиживаясь в конторке до позднего вечера, Николай постоянно думал о том, что его дела в цехе неразрывно связаны с остальными делами его жизни, что все они — даже самые маленькие, самые личные — решались здесь, в цехе, все они — как ни странно! — зависели от того, как решится вопрос с приспособлением к станку. Не решив одного, он не может идти дальше. Жизнь представилась ему движением вперед — по цеховому переделу, где по обе стороны стояли станки и каждый из них ждал его внимания, его взгляда, его руки. Обязательно надо решить, сдвинуть с мертвой точки одно дело, и тогда больше будет воодушевления, захочется взглянуть и на другое и, может быть, решить его с большей легкостью, чем первое, а потом с веселой душой вспомнить, что есть еще мир и за стенами цеха…

В один из таких вечеров зашла к нему Нина. Она давно подметила невеселое настроение начальника смены и всеми силами хотела помочь ему.

— Что тебе? — спросил он.

Нина смутилась.

— Ничего, Николай Павлович, я так… Пусть будет пока по-ихнему. Пусть я буду работать одна для примера… вроде опыта, как они говорят… большое с малого начинается.

Николай невольно улыбнулся.

— Спасибо тебе. За доброе слово спасибо. А насчет того, чтобы ты одна работала, не могу согласиться. Неверно это, если разобраться.