Николай не смог больше оставаться дома — пошел к Пологовым.

— Чайку с морозу выпьешь? — предложила Клавдия Григорьевна.

— А ежели водочки? — попросил Алексей Петрович.

— В праздник будет.

— А для нас, для рабочих людей, сегодня как раз праздник. Ты только подумай: пятилетку выполнили!

— Что ж, — согласилась Клавдия Григорьевна. — У меня графинчик всегда найдется.

— Садись, Кольчик, — обрадовался Алексей Петрович. — Пей, не бойся, это тебе не горный дубняк.

— А вы откуда… знаете? Бабкин сказал?

— Бабкин ли, дедкин, — все едино. Поднимай за здоровье нашей матушки — черной металлургии.

— Поговорить бы вам с Черкашиным! — посоветовал Николай и рассказал, о чем спорили инженеры.

— А ты почему молчал? Эх, Кольчик! Где в тебе этот самый рабочий дух? Книги читаешь, диалектикой занимаешься, а не мог сказать своему Черкашину, что мы не просто домну строим, а государство, потому и радуемся. Домны, такие как кремнегорская, есть на свете. А государства такого нигде нет. В том наша гордость. — Алексей Петрович задумался, прищурил глаза. — Черкашин, говоришь? А какой это Черкашин? Фамилия что-то знакомая… Проживал у нас в Тигеле лет тридцать тому назад инженер Черкашин… с тросточкой по заводу ходил… тросточка была с набалдашником…

И Алексей Петрович решил при случае сам поговорить с Черкашиным. Случай такой вскоре представился. Однажды Якимцев попросил Алексея Петровича, работавшего на монтаже блюминга, побеседовать с комсомольцами-монтажниками, рассказать о себе. Он согласился. Ребята собрались охотно. Пришел послушать и Николай.

— Был у нас, — вспоминал Алексей Петрович, — перед самым заводом памятник хозяину, видному сановнику. Я его помнил с малолетства. Для нас, ребятишек, он был вроде пугала. С опаской мимо ходили. А когда постарше стали, то хотелось в него камнем запустить, как запускали, бывало, в мастеров или в хозяйских приспешников. А когда выросли, о большем подумали: как бы его совсем свалить, чтобы вовеки не встал. — Алексей Петрович помолчал, улыбнулся. — В семнадцатом году сделали мы это дело. Молотами его били, пока не свергли вместе с подставкою… Жаль только, что не все ребята до той радостной минуты дожили… в империалистическую погибли…

Николай понимал, что мастер рассказывает не только о самом себе, а говорит о целом поколении. Он задумался и прослушал вопрос, который задали Алексею Петровичу, услышал только ответ.

— Наш тигельский завод действительно был старый, дымил на весь город, ждали, что вот-вот его снесут. Даже плана твердого не имел, в то время как у всей страны был план — первый год пятилетки! Задумали мы взяться за реконструкцию. Создали проект. Но тут препятствие: стали нам доказывать, что завод убыточен. Тогда коммунисты забили тревогу: реконструкция — и не иначе! Созвали рабочую конференцию, человек пятьсот рабочих, инженеров и техников. И конференция тоже за наш проект. До областной партийной организации дошли, до Москвы. Пошли нам на уступку, сделали шажок, не больше воробьиного скока: завод оставить, но капиталовложений не делать. Но и с этим рабочие не согласились и в конечном счете настояли на своем: проект реконструкции утвердили и пятилетний план дали. Вот как это было…

— А какую позицию вы лично занимали?

Этот неожиданный вопрос задал Черкашин, незаметно появившийся в конторке.

— Я был членом парткома и поддерживал все его решения, — сказал Алексей Петрович и наклонился к Якимцеву: — Что за человек?

— Новый инженер… Со вчерашнего дня шефствует от заводоуправления над монтажом блюминга, — торопливо ответил Якимцев и обратился к Черкашину: — Что вы хотите сказать?

— Собственно, ничего. Былое вспомнилось… Тогда я в проектной организации работал.

— Вспоминаю! — недовольно проговорил Алексей Петрович. — Именно этот… и приезжал к нам из Уралограда с проектной группой. Я эти роговые очки на всю жизнь запомнил.

Николай поднялся взволнованный, бледный. Когда беседа кончилась, он подошел к Алексей Петровичу.

— Это и есть тот самый Черкашин, про которого я вам говорил… непонятный, путаный какой-то…

— Ага! — Алексей Петрович многозначительно кивнул головой. — Так.

В это время Черкашин подошел к ним, виновато улыбнулся, тронул мастера за рукав.

— Вспомнили меня? Ну что ж, я рад. Старых знакомых не следует забывать.

Алексей Петрович прищурился в недоброй улыбке, начал скручивать цигарку. Николай порывался сказать что-либо грубое, оттолкнуть руку Черкашина, словно тот мог выпачкать Алексея Петровича одним прикосновением, но большим усилием воли сдержал себя.

— Я играл тогда маленькую роль, — продолжал Черкашин, — однако та история меня очень волновала, и, кстати сказать, я кое в чем помог…

Алексей Петрович почувствовал в голосе Черкашина скрытую обиду.

— Так. Понимаю.

— Я вас тоже понимаю, — сказал Черкашин, — и не обижаюсь. Но знайте, нельзя все в жизни так резко разграничивать — на свет и тень. Если присмотреться, так действительно куда сложнее.

— Это разговор долгий, — Алексей Петрович махнул рукой и присвистнул. — Может, как-нибудь потом? Где-нибудь еще встретимся… третий раз не миновать. А пока прошу извинить, курить охота.

— Жаль, что у вас нет настроения, — огорчился Черкашин. — Я хотел только сказать, что нужно прислушиваться к людям. Они могут подсказать… Ведь в каждой мысли что-то есть.

— Эх, некогда нам, дорогой товарищ, ваши мысли выслушивать. Да и курить, говорю, охота. И вообще, что мне с вами разговаривать? Я еще вашего батюшку помню… Был такой инженер Черкашин, господин с тросточкой… Думаю, не откажетесь?

— Нет, не откажусь. Отца мне стыдиться нечего.

— Это как сказать! Большевик Кузнецов во второй раз в ссылку за рабочее дело пошел, а господин Черкашин только посочувствовал.

И Алексей Петрович направился к выходу.

«Здорово! — обрадовался Николай. — Крепко. Дал прикурить! По-рабочему!»

И пошел вслед за мастером.

Евграф Нечаев был внуком того самого конторского служащего, которого когда-то вместе с бунтарями-углежогами сослали в Нерчинский округ. До революции Евграф не сумел получить образования, но это не мешало ему слыть на заводе добрым кузнецом. После гражданской войны послали его директором старого железоделательного заводишка. В канцелярских делах он выглядел неуклюже, иногда путался в словах, минеральное топливо называл генеральным (некоторые уверяли, что это не так уж плохо!), но зато показал себя хватким, смышленым руководителем, что называется самородком. Он не жалел времени, успевал учиться, побывал в заграничной командировке и вскоре стал управлять горным округом. Как-то пришлось ему разбирать жалобу рабочих одного завода… Недавно он со смехом вспомнил эту историю в разговоре с мастером Пологовым; завод был тот самый, где родился Алексей Петрович, где он впервые увидал кричню… Жалоба состояла в том, что завод остановился: река обмелела, пруд почти высох, плотина перестала действовать, да и время теперь настало другое, надо было находить новую, более мощную двигательную силу. Предприятие маленькое, к нуждам его прислушивались плохо. Топливо — драгоценный уголь, которого всем не хватало, — в первую очередь завозилось крупным предприятиям. Нечаев послал на завод старого инженера Дубинина. Тот был человек мало практический, слыл в своем кругу мечтателем. Он прожил на заводе до самой зимы, все сидел и придумывал, как бы пооригинальней использовать местные возможности и удивить всех. Рабочие терпеливо ждали, пока инженер решит сложную техническую задачу, но так и не дождались, схватили его, потащили на пруд и пригрозили, что утопят в проруби. Но даже страх не помог Дубинину — так и не придумал он ничего существенного. Тогда Нечаев уволил его и сказал, что такие старые специалисты ему не нужны. Дубинин обиделся, потребовал разъяснить, почему с ним так поступили. Крупным, размашистым почерком управляющий округом написал на его заявлении: «Потому что ты техническая дубина!..»

Евграф Нечаев был человек прямой и решительный. Учеба в Промакадемии послужила на пользу его смелости, его ясному практическому уму. Он уверенно справлялся с делами огромной стройки. Правда, он отлично понимал, что здесь далеко не все хорошо, и поэтому, ежедневно обходя строительную площадку, хотел сам обнаружить все недостатки большого хозяйства.