Цицерон. Учение академиков, 1.12.45
Аркесилай говорил, что не существует ничего, что можно знать, даже того, что оставил себе Сократ; все скрыто во мраке, и не существует ничего, что можно было бы отчетливо представить и понять, а поэтому никто не должен ничего заявлять, ничего утверждать, ни с чем не выражать своего согласия и всегда должен воздерживаться от всего необдуманного и ошибочного, становящегося заметным тогда, когда выражается одобрение чему-то ложному или неизвестному, и нет ничего постыднее, чем выражать согласие и одобрение еще до того, как предмет этот постигнут и познан нами.
В этом отрывке Цицерон (или Аркесилай) утверждает, что Сократ оказался в плену скептического парадокса. Если вы уверены, что ничего не знаете, то вы опровергаете самого себя. Ведь очевидно же, что кое-что вам все-таки известно, а именно то, что вы не знаете ничего. Не должен ли человек, который сомневается в том, что можно вообще знать что-либо, сомневаться также и в этом? Именно так рассуждал Аркесилай. Впрочем, нельзя исключать, что скептики просто толковали Сократа превратно. Он ведь никогда не говорил прямо, что знает, будто ничего не знает; он лишь повторял, что ничего не знает. Читатель может поразмышлять, насколько скромны его притязания и к каким последствиям они ведут[232]. Между прочим, самого Аркесилая тоже критиковали за то, что он попался в упомянутую ловушку: отрицая в приведенном выше отрывке познаваемость чего бы то ни было, он все-таки претендует на некоторое знание, в частности о том, что ничего познать нельзя[233]. Иначе говоря, скептицизм – дорожка скользкая.
Если оставить эти парадоксы в стороне, Цицерон разъясняет: скептики считали точку зрения о том, что определенность недостижима, сократической[234].
Цицерон. Об ораторе, 3.18.67
Аркесилай из разных книг Платона и сократических бесед впервые выхватил мысль, что ни ум, ни чувства не могут дать нам истинного понимания вещей.
Это весьма необычное прочтение как Платона, так и Сократа, поскольку таких утверждений в диалогах нет. Сократ говорит, что не знает ничего важного. Он отнюдь не утверждает, что нельзя знать вообще ничего. Подобный вывод извлекается из следующего умозаключения: если Сократу так и не удалось познать ничего значительного, то, следовательно, поиск определенности в важных вопросах вообще бесполезен (хотя, может быть, и нет). Впрочем, что бы Сократ ни говорил, он делом показывал, что любое притязание на обладание окончательной моральной истиной может быть опровергнуто. В подобном контексте вполне естественным представляется то, что диалоги заставляют читателя чувствовать себя скептиком, даже если такой результат и не предполагался[235]. Не исключено, что это разумный способ для воспитания скептических умов. Если бы Сократ прямо агитировал за скептицизм, то хорошим скептикам пришлось бы с ним спорить. А вот когда он рассуждает так, что читатели разводят руками и сами начинают ощущать себя скептиками, то это хорошо. Скептики могут иметь те или иные мнения, но они не могут преподносить их в качестве знания, основанного на убедительных аргументах[236]. Таких аргументов просто нет в природе.
Тем не менее неразрешенной остается последняя и острейшая проблема: Сократ действительно иногда объявляет нечто истинным. Примеры мы видели в главе 14. Как это можно оценить с точки зрения скептика?[237] Один из возможных вариантов, как уже было показано, предполагает, что Сократ не уверен в том, что говорит. Высказывая те или иные собственные убеждения (например, что добродетель есть знание), он не настаивает на их доказанности. Он лишь констатирует, что до сих пор их никому не удалось опровергнуть. Когда же он утверждает, что что-то опроверг, это делается на основе аргументов ad hominem в том смысле, какой обсуждался в главе 10: он лишь выявляет несоответствие между двумя утверждениями, в которые вы верите (или думаете, что верите). Обратите внимание на то, сколь привлекателен такой стиль аргументации для скептиков. Он ни к чему не обязывает того, кто задает вопросы[238].
Все упомянутые пункты позволяют говорить о сопоставимости воззрений Сократа с позициями скептиков. Показать, что Сократ был таким же скептиком, как Аркесилай, невозможно, ибо каждый из них говорил нечто такое, чего нельзя представить в устах другого. Однако влияние Сократа на скептиков неоспоримо, даже если они использовали сократический метод не напрямую. Скептики – наследники Сократа, а не клоны его.
Последствия скептицизма и пирронизм. К чему приходят сторонники скептицизма? Он может показаться философией отчаяния, поскольку вы никогда не уверены в своей правоте. Но древние греки относились к этой доктрине иначе. У них развились две разновидности скептической философии. Одна из них получила название пирронизма – в честь ее основоположника, Пиррона из Элиды. Согласно пирроническому скептицизму воздержание от суждений ведет к атараксии – это обретение спокойствия и свободы от страданий, что они, собственно, и считали своей целью. Скептики Академии, подобные Аркесилаю, мыслили по-другому. Их целью было не спокойствие, а поиск истины. Они оказывались в состоянии воздержания от суждения из-за того, что именно туда, как они считали, их и вел разум. Каждое утверждение можно опровергнуть каким-нибудь другим, а большая часть того, во что вы когда-то верили, оказалась ложной; следовательно, люди, которые утверждают, будто в чем-то уверены, либо ленивы, либо обманываются. Тем не менее скептики Академии не отказались от поиска истины. Напротив, неудачи на этом пути только делали их еще прилежнее.
Цицерон. Учение академиков, 2.3.7
Несмотря на то, что всякое познание затруднено множеством препятствий, да и сами предметы [нашего познания] настолько темны, а наши суждения столь непрочны, что не без основания ученейшие люди в глубокой древности разуверились в возможности найти то, к чему они стремились, они все же не отказались от этого, как и мы не оставили нашего стремления к познанию, сколь бы мучительным оно ни было.
Такая позиция может показаться странной. Зачем продолжать поиски того, чего, как вам самим кажется, вы никогда не найдете? Ответ состоит в том, что к истине, даже не овладев ею, все равно можно приблизиться.
Цицерон. Учение академиков, 2.3.7
Да и беседы наши не преследуют никакой иной цели, кроме того, чтобы, высказывая и выслушивая различные мнения, извлечь и как-то выразить нечто, что являлось бы истиной или возможно ближе приближалось бы к ней.
Древнегреческую философию недостижимые цели вполне устраивали. (Цель стоиков состояла в обретении мудрости, но лишь дурак стал бы утверждать, что ее достиг.) Стремление к постижению истины облагораживает, даже если мы ее так и не найдем. Сократ тоже так считал[239]. Следует, однако, обратить внимание на опасность отчаяния, с этим связанную. Те, кто пользуются сократическим методом, постоянно наблюдают, как аргументы опровергаются, и это может породить ощущение того, будто бы аргументация вообще бесполезна. Сам Сократ так не думал, но такая возможность им тоже подразумевалась: он предостерегал от нее, в частности в диалоге «Федон». (Далее первым говорит Сократ.)
Федон, 90b–91
– Не в этом сходство между рассуждениями и людьми – я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, – а в том, что иногда мы поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами искусством рассуждать не владеем), а малое время спустя решим, что оно ложно, – когда по заслугам, а когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет ничего здравого и надежного ни среди вещей, ни среди суждений, но что все решительно испытывает приливы и отливы, точно воды Еврипа, и ни на миг не остается на месте.
– Да, все, что ты сказал, – чистая правда.
– А когда так, Федон, было бы печально, если бы, узнав истинное, надежное и доступное для понимания доказательство, а затем, встретившись с доказательствами такого рода, что иной раз они представляются истинными, а иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих и не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь, до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения, лишив себя истинного знания бытия.
– Да, клянусь Зевсом, – сказал я, – это было бы очень печально.
– Итак, прежде всего охраним себя от этой опасности и не будем допускать мысли, будто в рассуждениях вообще нет ничего здравого, скорее будем считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо мужественно искать полного здравомыслия: тебе и остальным – ради всей вашей дальнейшей жизни, мне же – ради одной только смерти.
