Мне стало как-то стыдно, что я такая дура, занимаюсь какой-то хернёй в глупейших попытках его порадовать. Мне же двадцать три года. Заняться бы чем-нибудь серьёзным! Этому он меня учит, а я внимаю, но не до конца получается внять. Я скомкала недоделанный плакат, убежала в спальню, засунула своё декоративное творчество в пакет с грязным постельным бельём. У нас нет стиральной машинки: Эдуард считает, что машинка в доме – лишнее, признак буржуа и постылого быта. И возит с охранниками бельё и одежду в пакетах в прачечную. Я подсчитала, что, конечно, в итоге прачечная обходится куда дороже, чем покупка и содержание стиральной машинки. Но это ладно, раз его раздражают даже мои висящие сохнущие стринги (их я в прачечную не сдаю, постирать трусы в прачечной – дороже покупки новых, стираю сама), то развешанных по дому мокрых простыней его натура точно бы не стерпела. Пусть как есть, ему – прачечная, а я – из института культуры, тоже не лыком шита, интеллигентно согласна, что это его дом, его правила и его стиль. Да и у самой у меня никогда стиральной машинки не было, нечего и начинать. Главное, что нашлось куда спрятать злосчастный плакат – среди наволочек.
– Чем была занята? – полюбопытствовал Мой Фиэр, образовавшись в комнате аккурат тогда, когда в моих руках остались только ножницы, я спрятала их за спину, – что там у тебя?
– Я… – не успела выдумать, что сказать, разволновалась.
– Зачем ты прячешь за спиной ножницы? – насторожился Эдуард.
– Я просто делала постер…
– Что за poster? – как-то недоверчиво Фиэр отреагировал на мою правду.
– Ну… Постер. Я хотела написать на нём тебе что-нибудь… Приятное. И повесить там…
В общем, истинная правда выглядела наименее убедительно. Скажи я, что изучала в журнале и вырезала рецепты по кулинарии – и то звучало бы лучше. Даже несмотря на то, что совсем не умею готовить, стесняюсь того, что не умею, и поэтому никогда ничего не готовлю. Готовит нам обоим Эдуард, готовит на двоих, и делает это превосходно.
– Па-нятно, – всё-таки смягчился Мой Фиэр, – что ж, любые знаки внимания приветствуются! – и важно покинул комнату, не стал мелочиться в том, чтобы потребовать предоставить саму заготовку плаката в виде доказательства. Или просто не стал ставить меня в ещё более неловкую ситуацию.
Это всё было вчера, не успела помыться, не сделала постер, работу я вчера тоже так и не нашла, но зато запомнила главное – что знаки внимания приветствуются. И вот с утра пораньше (для меня это полдень) – я делаю любимому знак. Посылаю из спальни в его кабинет электронное письмо.
Он просыпается всегда рано, около восьми, варит кофе и с чашкой отправляется работать в кабинет. Я видела, как он просыпается, лишь пару раз. На это время приходится мой самый глубокий сон, когда я ничего не слышу, – ночная работа так повлияла на режим. Пока что – необратимо. Поэтому до трёх часов ночи я ворочаюсь, мучительно думы думаю, цепенею, никак не могу уснуть. Эдуард же живёт разумно, по грамотному режиму, под который я никак не могу подстроиться. Я много лет не сплю ночами.
В общем, мне известно, чем он там занят, тут и гадать нечего: он уже давным-давно бодр, сидит в своём кабинете, за своим компьютером, за своей работой. Занят чем- то важным.
Я, вскочивши, усаживаюсь за свой компьютер, который я привезла из Петербурга – в «своей» комнате. Таким образом получается, что оба мы в соседних комнатах сидим за компьютерами, как бы рядышком, совершенно одинаково сидим, и разделяет нас всего лишь стена. Заняты. Важным. Мой Фиэр работает, а я делаю ему «романтический знак», который он в ближайшие несколько минут обнаружит.
Встречаться поутру и приветствоваться – такого у нас не принято, ни к чему эти лишние формальности, поедающие драгоценное время. Он сосредоточен на делах, а сама я идти к нему, стучаться, говорить банальности из серии: «Как настроение?», «Что делаешь?» – тоже не хочу. Встречаемся мы уже тогда, когда я завтракаю. И то не всегда – только если Эдуард ко мне на кухню выходит. Впрочем, в этом случае банальности всё равно неизбежны.
– Привет, – говорит он мне и обязательно включает радио. Как бы за этим шёл.
– Привет, – отвечаю я и завтракаю изо всех сил. Якобы при деле. Тут я выработала ещё одну некрасивую привычку – завтракать с книгой. Усаживаюсь, жую, пью чай и читаю. Хотя раньше читала где угодно – в ванной, в постели, в гримёрках клубов и института, но никогда – за обеденным столом. Привычка возникла по трём причинам: 1) читать в постели у меня теперь нет времени; 2) если Эдуард когда-нибудь обнаружит меня читающей в нашей ванной, что посреди кухни, он, полагаю, тогда точно обратится за помощью в сумасшедший дом. За помощью мне, разумеется. Такое ленно-пенное буржуйство недопустимо; 3) книгу я приношу ещё и с той целью, чтобы иметь возможность поменьше разговаривать. Когда Мой Фиэр на кухне появится.
Когда я открываю рот рядом с ним, то, мне кажется, извергаю в мир чудовищный набор глупостей. У нас редко получается красивый диалог. Если наблюдать совсем честно, диалог получается только тогда, когда мы пьяны. Или хотя бы пьян кто-нибудь один из нас. Обычно это я. В трезвом рассудке диалога нет. И это тоже по моей вине. И дело, подозреваю, отнюдь не в том, что я не умею слов связать, – это я ещё как могу, три курса режиссуры за плечами, заболтала бы кого угодно, да хоть Жириновского…
Только с Фиэром не получается, никакая моя режиссура тут не работает.
Но всё-таки основное мучение для меня – это не утро, а поздний вечер, когда уже нужно спать и Фиэр ложится и спит, а мне-то никак не уснуть! Я уже даже научилась лежать и не шевелиться часами. Проделываю трюк: замираю и запрещаю себе двигать телом. Полностью запрещаю – даже шевельнуть мизинцем ноги нельзя. В детстве такой трюк уснуть помогал. Но теперь не помогает. В результате я всё равно засыпаю постепенно лишь под утро…
Единожды я набралась-таки смелости и вышла на цыпочках полтретьего ночи на кухню, прихватив ноутбук. Расположилась за обеденным столом, плотно прикрыла кухонную дверь и решила писать книгу. И вот стоило мне только нащупать линию поведения моей главной героини в тот момент, когда она вот уже… В общем, неважно, что и когда она, потому что моей героине не суждено было себя как-либо повести. Вместо неё себя повёл Мой Фиэр. Он резко распахнул дверь на кухню с вопросом:
– Ты что, охерела? (Конечно, он произносит другое слово.)
Я действительно чуть не описалась от неожиданности. – Что ты делаешь? Какого ты здесь расселась? Твою мать, три часа ночи! Ты что, переписываешься там с кем- то в компьютере?
– Как я могу?.. У меня же нет в ноутбуке интернета… – залепетала я. Хотя само по себе это оправдание уже глупое: при чём тут вообще интернет? Как я могу с кем-то переписываться? Мне не с кем. Эдуард здесь, со мной. Кто мне ещё нужен-то?..
– Немедленно иди в кровать. Ночью нужно спать.
– Спи сам, – заныла я, – я не могу уснуть!
– А я не могу уснуть, когда кто-то тут сидит.
– Кто-то… – вздохнула я и под надзором Фиэра поплелась по коридору в спальню.
Ясно, что больше я ночью никуда не вставала. Разве что на пару минут – как бы в туалет и покурить украдкой. Такое курение, впрочем, тоже та ещё радость – с каждой затяжкой думать о том, что Фиэр придёт и сцена повторится. Так что то время, на которое я еженощно превращаюсь в пресмыкающееся и не шевелюсь, тянется неумолимо долго. Я успеваю подумать обо всём на свете, полюбоваться спящим Фиэром, ощутить, что счастлива, обидеться на Фиэра за его жёсткость, решить, что он, возможно, решил влюбиться в меня лишь назло своей пока ещё законной жене, чтобы унять разочарование от их дрязг; тогда я успеваю вздохнуть о том, что несчастна, всплакнуть, приобнять Фиэра… В общем, всё, окромя сна… И книг я теперь по ночам уж точно не пишу.
Теперь я пытаюсь писать книгу днём. По совету Фиэра, как он, утром до обеда и днём вместо обеда. У меня не получается. Отвлекают посторонние мысли, не покидает тревога из-за того, что в Москве я болтаюсь, как говно (почему все всегда болтаются, как говно?), – ни работы, ни института… Но это всё мелочи. Это такая ерунда в сравнении с тем страшным, что происходит на самом деле. А на самом деле случилось вот что: я потеряла опоры. И из-за этого не могу ничего написать. Любовь я нашла, а себя – потеряла. Нет, настоящих опор у меня и раньше совсем не было, это правда. Но, скажем так, хоть какую- то свою правду я могла выстраивать как раз вопреки отсутствию этих опор, как бы на этой почве. Год назад я написала пьесу «Мечты сбываются!», в которой рассказала о девяностых и нулевых на примере одной отдельно взятой семьи. Моей семьи. Поставила эту пьесу на третьем курсе моего режиссёрского факультета с тремя актрисами-однокурсницами, все они играли одну главную героиню, меня, в разные периоды времени. Учителя сказали одно: что это – настоящее искусство. А недолюбливающие, не понимающие меня одногруппники – молчали, а кто-то даже плакал. Я победила. Так что я уже знаю, как это, что есть единственное поле, доступное мне для побед, поле, где я могу стать сильна и быть сильна. Семьи нет, денег нет, дома нет, покоя нет, а талант – есть. Вот тот самый первый сигнал, что я транслировала Фиэру, и он его понял и принял. Потому что изначально, по сути, мы с ним очень похожи в наших стартовых точках. Если отбросить то, что эта его точка была несколько десятков лет назад… Возможно, в этом причина того, что он особенно жёсток со мной. Может быть, он так воспитывает меня из-за сочувствия, оттого, что видит лучше меня самой, без прикрас, в какой на самом деле я жопе, как мне несколько десятков лет, а может быть, и всю жизнь придётся бороться. Поэтому он совсем не щадит меня, не льстит, не заигрывает, а порой и вовсе перебарщивает, и тогда я совсем теряюсь, уже не на пользу – сам знает. И тогда приговаривает: «Ну извини, ладно, извини, тюрьма меня испортила».