Сосед Старый шахтёр, сосед, говорит: по ночам мне страшно. Раньше с гранатой спал. На случай, если зайдут эти. Чтоб – и себя, и их. Потом развинтил и выкинул — когда поверил, что не зайдут. Теперь, когда сильно лупят, он берёт в кровать кошку. В доме пусто – жену вывез к детям, в Ростовскую. Там пока безопасно. Но завтра жена приедет. Он говорит о ней: «Приедет любимая». Его любимой – шестой десяток, она полная, широкоскулая. Она мордвинка. Он местный. Можно сказать, хохол. Но гранату развинтил – когда «Россия напала». Спрашивает: «Тебе не страшно?» «Иногда», – признаюсь. «Правильно. Только дурак не боится». «Или человек без воображения», – думаю про себя. У меня здесь стало худо с воображением. Чего ни вообрази – жизнь переплюнет. Сосед сворачивает в свою улицу. В её конце – слышно – ложится снаряд. «Мне туда», – говорит с тоскою. «Мне хорошо. У меня есть кошка. Ты заведи тоже. А лучше – выходи замуж». Я смеюсь. Он машет рукой, улыбается, на лице движется дублёная кожа. Глаза подведены угольной пылью. Столько лет прошло, и рудник разгрохали, а до сих пор не смылась. «На малой этой на земле…» На малой этой на земле Всё больше у меня соседей С земли большой. О ком-то знаю только имя И позывной. В иных краях и не бывала, И города Большой России знаю только По их следам: Вот Тула, Кострома, Калуга, Новосибирск. Вот Мурманск и Улан-Удэ. Казань и Бийск. Но вышло так, со мною рядом Среди дончан Стоит наш полк, наш Ленинградский — И ополчан Его знакомы позывные, Как на сетчатке Родных кварталов стройный план; Как отпечаток Небесной линии Петра: Вот крепость, За ней – Васильевский, а там – учёный север: Военный Мед и Политех. А дальше, к югу — узоры Царского Села, И там, по кругу — Ораниенбаум, Петергоф, Златая Стрельна, И будто слышен звон подков, И всадник – стрельнет, Слегка склонившись из седла, Как на манеже. Империя, восстав из зла, Не будет прежней; Но будет то, что сохранит Её от мрака: Какой-то парень, что ушёл, Обняв собаку, Жену целуя и детей В залог надежды, Что та империя, за ним — Не будет прежней. Юг и Север У русских испанцев глаза горячи. Они – как металл в точке плавки. Один из них на меня кричит: встань за спину, ты, малявка! Встань за спину: наш партизанский край охвачен огнём реконкисты. Тебе не пристало здесь умирать, тебе, чьи глаза искристы, как лёд на припае береговом, нежны, как цветок незабудки. Мы сами наш край пройдём, огнём очистив от скверны жуткой. У русских нормандцев глаза холодны, мечтательны, словно небо над русским полем; стальным дождём они проливаются – где бы ни вышел враг на родной рубеж: в степи, на болотах, в море. Мы добрые люди; скорбим обо всех. О своих же скорбеть не стоит. За них мы молча идём в поход Звенит на морозе знамя: Грозного Спаса; очи Его пламенны – наш испанец. Пасхальное Ночь сквозь ветер смотрит на цвет земли; Абрикосы вспыхнули и сошли; Вишни словно ангелы на ветру — сыплют перьями. «Я не умру», — Шепчет в красном платке вдова. Под обстрелом бывала – не раз, не два, Живый в помощи – и хранит Он, пока разряд грозовой бежит. Двор церковный тих, даже ветер стих, И поют полуночный первый стих. Ручка торопливо скребёт листы: Пять имён, и десять, А там и ты. Вот все имена унесли в алтарь Постучался в небо молодой звонарь. Ручейком огня – люди, А меня? Не забудь меня в новом свете дня. Помолитесь, отче, За тех, кто смел Встать в защиту и – посмотреть в прицел. Кто взял грех, чтоб мы – избегли его. Помяните всех, словно одного. А ещё скажите за тех словцо, Кто врагу и другу открыл лицо. Кто годами жив – как живая мишень. Помощь Вышнего им – это новый день. Помяните, отче, Моих друзей, От кого неделями нет вестей. Может, словом вашим храните их. А за мёртвых тоже – как за живых. Красный плат. Красивая. Как сестра за брата — умоляет вдова за всякого солдата. Он вернётся – не зная, кем вырван из-под смерти, когда обстрел. Алых риз погаснет узор златой, Белые цветы опадут во прах. …кто же, батюшка, молится за Того, Кто в атаке жаркой прикрыл его? Чьим оружьем стала – любовь, не страх, У Кого жизнь наша – птенцом в руках? |
