– Ха-ай! – приветствую бомжа, моего нового товарища, позавчера подружились, и пробегаю мимо дальше.

Сколько же секунд до двенадцати?

Когда я стартовала – было половина, 23:30…

Я должна настичь Моего Фиэра до того, как по московскому времени настанет полночь.

Московское время обгоняет меня, но кто победит – это ещё не ясно!

У нас с Моим Фиэром это всё принципиально, так заведено: минута до полуночи – это ещё вечер, и я могу надеяться на амнистию. А две минуты за полночь – уже косяк: я пришла домой ночью! Я получу своё наказание по всем статьям: мой Фиэр не скажет мне ни слова до вечера следующего дня. Фиэр будет сутки меня игнорировать.

– Дура! – ругаю я себя с досадой, боясь даже подумать, кем меня сегодня наречёт Мой Фиэр. – Тупица! – злюсь на себя, чтоб не отчаяться и не зареветь. А то тушь потечёт.

Мой Фиэр снова огласит приговор – что я «ленива, безалаберна, внутренне неорганизованна» и много других обидных слов. Это в лучшем случае – если заговорит…

Потому что я уже заслужила, уже задержалась: я могла вернуться в девять, в десять, в половине одиннадцатого, в конце концов. Нет же… Я, надрываясь, несусь к дому номер пять по Нижней Сыромятнической улице – в полночь. Ещё я пьяна, и, уверена, от меня несёт… Есть у меня шанс?

Шлагбаум, дом, кошка, ещё шаг, фяяяу, ещё, парадное, подъезд, или как правильно? Парадное или подъезд? Прочь, мысли, вы не вовремя… И всё же… Подъезд или пара-а?..

Идиотка.

Задумалась. Не успела притормозить.

Грохнулась у двери и сижу на асфальте.

Мне конец.

Падая, я повредила правый чулок. Да, вот тут, видите? Чулок разорван, и коленка теперь плохая, худшая, непригодная, мне стыдно, стыдно, ничего не исправить…

Я предстану перед судом Моего Фиэра пьяная, опоздавши и в рванье. Вот и весь портрет. Я окончательно разочарую Фиэра… Он всё больше и больше сомневается во мне, с каждым днём, я это чувствую. А теперь – после такого – он может не заговорить со мной уже никогда, и будет прав.

Шепчу я эти строчки из песни, которую мы сочинили с моей питерской подругой Милой в десятом классе, когда решались стать рок-звёздами.

По которому предательски ползёт крокодилья слеза.

Прежде чем встретиться с Моим Фиэром лицом к лицу, я убеждала себя и вроде бы даже получалось убедить окружающих, что созданье я не глупое, даже местами возвышенное… Обучалась на режиссёрском, три курса уже окончила, издалека нравилась всем мужикам, стихи с трёх лет сочиняла… Убеждала себя, что уже поселила в недра своего нутра существо самобытное, и самостоятельное даже. А теперь убеждаюсь в обратном.

Мой Фиэр. Вот кто идеален.

Сейчас скажу, хоть и побаиваюсь рассуждать о нём всуе. А вдруг услышит, что треплю языком…

Но мне так хочется!

Он – для меня.

Я искала его и верила, что найду, иначе не выжить.

Он лучше меня и лучше всех.

Он таков, какою в мечтах видела себя я – идеальной…

Он – просто Эдуард.

Просто он – Эдуард Лимонов.

Когда я узнала его, все мечты об идеальной мне растворились в реальности. А реальная неказистая я растворилась в Моём Фиэре. Пусть!

Он утверждает, что вот он – светлый, а я – тёмная, и тогда мне обидно, сердце сжимается. Это не я тёмная, это жизнь моя была тёмная, но я же иду на его свет…

Он спас меня, это правда, вытащил из ада – точнее, из этого Купчина с запойной матерью и её собутыльником- зэком Борей, который бил меня, а мать резал ножом, и они оба превратили квартиру в притон и сообща меня обкрадывали.

Я упрямо, из раза в раз рвалась спасти мать и жила её зашуганным надзирателем.

Однажды даже, пару лет назад, я твёрдо решила убить зэка-Борю. За то, что он порезал моей матери горло острым ножичком для бумаги. Удар пришёлся в нескольких миллиметрах от сонной артерии, вся квартира купалась в крови, но мама, ни разу до конца так и не протрезвев, на очной ставке со мной по этому делу как ба ран повторяла, предавая меня с каждым словом, что то был несчастный случай.

Борю отпустили, и тогда я решила его убить. Нашла каких-то хулиганов, которые согласились за пять тыщ (а в смерти зэка-пропойцы никто бы не стал копаться и разбираться), нашла пять тыщ…

Но в самый последний момент я отменила спецоперацию. Я не смогла…

Я была «травмированный ребёнок», так это сейчас модно называть? «Ну конечно, была. И, наверное, есть», – думаю я с ужасом, немного даже озираясь, – а вдруг кто- то услышит эту мою мысль. На мне и так уже клеймо моей личной семейной трагедии, я его шкурой ощущаю, шлейф этой боли, столько уж дерьма приключилось, это ведь я ещё только в общих чертах всё описала… Среди моих знакомых нет никого, кто бы регулярно травился такой же порцией разрушения или больше. В этом да, я особенная, не похожа ни на кого.

«Ты, конечно, никогда уже не будешь обывателем», – сказал мне Мой Фиэр, будучи в отличном настроении. Из его уст такое – похвала и даже – восхищение.

«Не буду, любимый, может, и хотела бы, но не смогу, даже если захочу».

Наблюдаю людей – почти каждый хочет особенен быть, кто шизофрению себе сам припишет, кто МДП без врачей назначит и объявит… Модные. А я думаю, что это совсем уже и неважно, травмирована я или нет, мало ли кто чем травмирован, важно только то, что источник моей беды всегда прежде находился рядом, и ничем его было не заткнуть. До встречи с Эдуардом.

Ощущение безвыходности и беззащитности годами пожирало меня снаружи и изнутри. Я бежала от этого чувства: ночью – в работу (устроилась танцовщицей в клуб), днём – в обучение театральной режиссуре…

Но мои одногруппники в Институте культуры считали, что вот она я, в отличие от них, приезжих из Екатеринбурга, Мурманска и Кургана, – петербургский сноб. И отношения с ними не сложились. Они не знали, что, пока им родители понемногу покупают комнаты в центре города, а иногда и квартиры-студии, у меня просто не было и нет ни семьи, ни дома, ни сна.

Я казалась им высокомерной, когда старалась просто не расплакаться на репетициях, зная, что сегодня, снова придя по адресу прописки, я туда, в квартиру, может, и не попаду. Если пьяные мама с Борей закроют входную дверь изнутри. Придётся вызывать ментов, МЧС или просто сидеть часами на лестнице. Это ещё в лучшем случае. А может, и опять поножовщина, или труп какого-нибудь передознувшегося или просто траванувшегося техническим спиртом алкаша в коридоре; или взломали дверь в мою десятиметровую комнату и снова украли и пропили моё последнее, что-нибудь вроде копилки, которую мне перед смертью подарила моя бабушка…

Копилку украли крайний раз, недавно. Потом я случайно увидела эту копилку у соседки на полке, зайдя к ней с очередным поиском по подъезду моей нетрезвой матери, и… Я должна была сказать: «Какого хера? Отдай сюда. Моя!» Но сердце ушло в пятки от ощущения совершённого мамой кощунства, я обомлела и молча вышла вон.

Я понимаю, что мать больна, она просто душевнобольная, и спрос с неё никакой, но я никак не соглашалась отбросить попытки излечить её душу, отказывалась увидеть, что вытащить из этой ямы мне её не по плечу, и раз за разом срывалась вместе с нею с обрыва.

Год назад широкодуший (это не ошибка и не опечатка!) еврейский парень, мой постоянный любовник, прочтя мой рассказ «Несоответствия», сказал, что я – как какой-то Лимонов, дал мне книги, явно не без умысла… и тут я узнала Его, что вот он – существует. И тогда я пошла и сама нашла его…