Отдавая дань справедливости, бывший до 1843 г. командующим Отдельного Кавказского корпуса генерал Е. В. Головин писал в Петербург: «Можно сказать утвердительно, что мы еще не имели на Кавказе врага лютейшего и опаснейшего, как Шамиль. Стечением обстоятельств власть его получила характер духовно-военной, той самой, которою в начале исламизма меч Мухаммеда поколебал три части вселенной»[88].
«Искрой, брошенной в порох»[89] сделалось учение мюридизма, которое, благодаря энергии и способностям людей, возглавлявших его, «в короткое время успело соединить разнородные кавказские племена в один народ»[90].
Верно оценив главные свойства горцев, «их врожденную страсть к войне и высокоразвитое в них чувство справедливости»[91], Шамиль на этих принципах и свойствах основал и всю систему своего управления в горах.
К этому примешивается растущая популярность «горного льва», как верного и бескомпромиссного воина ислама, в соседнем с южными российскими пределами исламском мире.
Несмотря на большие и быстрые успехи Шамиля, со стороны главного тифлисского начальства не только «не было принято никаких энергических мер, а напротив, исходящие оттуда распоряжения были крайне нерешительны»[92]. Следствием стала необходимость бросить Аварию, а общая ситуация была такова, что «едва не потеряли всего Прикаспийского края»[93].
Представители российской военно-бюрократической элиты были обескуражены неожиданным поворотом событий и считали неудачи начала 40-х гг. XIX века на Северном Кавказе большей частью стечением неблагоприятных обстоятельств, чем просчетами или недосмотром со стороны российских властей. Как минимум уже 10 лет существовали одобренные высшими властями планы, разработанные в штабах А. П. Ермолова, И. Ф. Паскевича или барона Г. А. Розена, направленные на покорение горских обществ[94].
Многим чиновным людям виделась в упорстве горцев «глупость неразумных туземцев». В частности, военный министр А. И. Чернышев в докладе на имя императора в 1844 г. писал: «Не имея понятия ни о пространстве, ни о могуществе России, эти дикари полагают, что войсками Кавказского корпуса ограничиваются все военные способы наши. Ободряясь временными успехами, они охотно внимают некоторым властолюбцам, которые поощряют их к упорному сопротивлению уверением, что по недостатку средств мы вскоре откажемся от всяких притязаний на утверждение владычества нашего в горах»[95]. Военный министр считал, что отрезвляющим фактором для жителей гор станет появление в Чечне и Дагестане новых контингентов российских войск. Это окажет «глубокое влияние на умы горцев, которые поймут невозможность противиться России»[96].
Император Николай Павлович стал проявлять нетерпение. Он не понимал и не принимал объяснений кавказских и петербургских начальствующих лиц, искавших оправданий неблагоприятного для русских поворота событий в кавказских делах.
Ко всему он опасался осложнений, связанных с происками англичан, которые после известных событий со шхуной «Виксен»[97] искали повода для вмешательства в кавказские дела, чтобы поквитаться с Россией, а заодно и турки могли бы посчитать сложившуюся ситуацию подходящей для открытия интервенции в пределы Кавказа.
К этой мысли его подталкивала русофобская истерия, которая сделалась повседневным явлением в британской прессе, британском парламенте и британском обществе. Николай I считал, что такая истерия «может быть прелюдией к более воинственным шагам»[98].
В Петербурге в продолжение нескольких лет, с конца 30-х гг. царило недоумение, постепенно перерастающее в негодование, сопровождаемое чехардой назначений и смещений главноуправляющих Кавказским краем, которым, казалось, не видно будет конца.
Император Николай I лишился терпения настолько, что «двор пытается самостоятельно руководить военными операциями. Николай I по-прежнему уверен, что все дело в правильном применении сильной власти, и дает все новые неосуществимые поручения»[99].
По всему Кавказу, прежде всего в его северо-восточной части, стычки русских войск с горскими отрядами следуют одна за другой[100], и далеко не всегда российская сторона выходит из них победителем, во всяком случае, победы достаются более дорогой, чем прежде, ценой. Вся Чечня охвачена восстанием[101].
Людские потери приобрели чрезвычайный характер. Если в XVIII – начале XIX вв. ежегодные боевые потери регулярных частей и казаков исчислялись десятками, то в 1830–1840-е гг. счет пошел на сотни, а затем и на тысячи человек[102].
Существовавшая тогда практика дробить силы на малые отряды при наличии «инициативного противника» в 1840-е гг. в Дагестане обернулась катастрофой. Отряды имама напали на российские гарнизоны, зажатые со всех сторон в крепостях и отрезанные от основных сил армии. Несмотря на героизм и отчаянное сопротивление, многие из них не выдержали многодневной блокады и штурмов и прекратили свое существование, потеряв всех своих защитников, павших в борьбе с горцами. Стратегическая инициатива перешла в руки Шамиля, который к концу 1843 г. фактически овладел всем Дагестаном.
Мюриды захватили большинство горных перевалов и проходов, связывавших между собой Дагестан и Чечню, что позволяло им оперативно реагировать на передвижение русских войск и эффективно противоборствовать в их попытках проводить наступательные операции в горах.
В конце июля 1842 г. потерпела неудачу экспедиция генерала П. Х. Граббе в Ичкерию[103]. Это событие в ряду других неудач сильно обеспокоило Николая I, так как всякая неудача российской стороны увеличивала силы ее противников, придавала новой славы имаму, увеличивала его влияние среди единоверцев и отодвигала окончательную победу в область неопределенности.
Под сильным впечатлением от произошедших неудач император выказал военному министру свое неудовольствие. Военное министерство, в свою очередь, уведомило командование Отдельного Кавказского корпуса о том, что «Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил наистрожайше предписать всем частным начальникам на Кавказе, дабы они отнюдь не предпринимали никаких экспедиций или поисков для наказания горцев, но, оставаясь в полной готовности, отразить всякие их против нас враждебные покушения, усугубили свои старания ко внутреннему устройству покорившихся племен и к склонению прочих следовать их примеру»[104].
На восточном побережье Черного моря, в лесах, покрывающих горы, свою войну против Российской империи развернули многочисленные черкесские племена. До 1837 г., примерно, в горах Северо-Западного Кавказа проходили народные собрания, на которых черкесы пытались определиться с тем, как реагировать на приближение границ Российской империи к их племенным территориям. Турецкие и британские эмиссары уже давно их склоняли к развертыванию тотальной войны против русских, но среди черкесов не было согласия. Многие с недоверием относились к турецким посулам, подозревая их в корыстном интересе, стремлении навязать им тяготы османского покровительства. Что касалось русских, то пока те оставались в открытом море, пытаясь ограничивать их контакты и торговлю с османской стороной или представителями других государств, недружественных России, то российские действия не казалась черкесам угрожающими.
