Военные действия постоянно производились только на северной стороне Кавказа, а в южной, где непосредственным начальником был корпусной командир, они возникали только случайно и не имели особенной важности. «Там была задача более мирная, но не менее трудная: сплотить разные народности Закавказского края, слить их в одну массу под управлением, которое бы не противоречило ни общему строю империи, ни вековым обычаям и историческим преданиям каждого племени. Сверх того, нужно было охранять границу от полудиких, но коварных и изменчивых соседей, персиян и турок»[159].
Кроме того, после победоносных для России войн с персами и османами ситуация имела характер напряженного ожидания при относительной стабильности существовавших границ.
Южный Кавказ виделся из Петербурга в качестве важного геополитического региона, форпоста российского влияния на Ближний и Средний Восток, но с позиций внутриимперских он не выдвигался не далее, как аграрно-сырьевой окраины российской промышленности и торговли.
Выражавший проправительственную точку зрения, проводивший ревизию в Закавказье в 1837 г. сенатор П. В. Ган, как и ранее фельдмаршал И. Ф. Паскевич, считал, что Закавказье должно поставлять для российских фабрик шелк, хлопчатую бумагу и другие грубые материалы, получая взамен фабричные изделия из российских фабрик. Заведение же фабрик и мануфактур не окажет выгоды для данного края, и только будет вредить промышленности и торговле России[160].
В то же время большие проблемы российской короне в Закавказье приносили сепаратистские выступления бывших правителей азербайджанских ханств и представителей бывшей грузинской правящей династии, инспирировавших выступление ряда княжеских фамилий, стремившихся вернуть престол в Грузии Багратидам.
Был раскрыт целый ряд заговоров, в которых участвовали представители именно тех слоев, на которых делалась ставка в деле содействия укреплению российской власти в регионе.
Раздосадованный этим император писал в Польшу И. Ф. Паскевичу: «В Тифлисе у нас пошли большие пакости, но, благодаря Богу, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эристовых и некоторых других из дворян – перерезать господина Розена и всех русских и Грузию сделать независимою. <…> Все почти схвачены, и делается следствие. <…> Зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора»[161].
Фундаментальную причину, питавшую грузинский сепаратизм, который никогда так и не был преодолен окончательно, а только ослаблен, следовало искать в составлявшей существо философии отношений грузинской элиты к России. О своеобразном характере этой элиты ярко высказался современный исследователь А. А. Епифанцев[162].
Грузинская элита долгие годы добивалась российского покровительства не из какого-то особенного мистического благорасположения к единоверной стране. Надо сказать, что и православной страной Грузия была своеобразной. По свидетельству З. Д. Авалова, грузины «сами они, при всем их православии, были пропитаны насквозь той самой культурой, с которой желали порвать, т. е. персидской»[163].
Грузия выбрала Россию в покровители не из любви или особенной симпатии, а потому, что «от держав Запада Грузию отделял сплошной барьер мусульманства»[164].
Грузинская элита, просившая о покровительстве, одновременно желала сохранить право свободы действий и самостоятельности, что само по себе настораживало и поселяло среди российских администраторов подозрительность.
Попав под протекторат Российской империи, «грузины – народ, состоявший из дворян, духовенства и крестьян – всех одинаково порабощенных всяческой рутиной – так привык к формам и явлениям жизни, не изменявшимися веками, этот консервативный народ не мог предвидеть какая коренная и всесторонняя ломка его ожидает. Поэтому не удивительно, что грузины почувствовали себя на первых порах очень жутко, когда очутились лицом к лицу с государственностью иного масштаба и иного пошиба, чем привычные для них. Народ во всех отношениях иррегулярный, они не могли сразу сжиться со строгостями такого полицейского государства, каким была Россия»[165].
В то же время «впервые за несколько столетий все грузинские княжества оказываются в составе одного государства. Но территориальный вопрос на этом не останавливается: начинает сбываться многовековая грузинская мечта – собирание земель. Российское государство понемногу собирает старые грузинские земли, утерянные картвелами за несколько столетий до того, – Месхетию, Саингило, Джавахетию, Аджарию и др. и вводит их в состав грузинских губерний. <…> Во чреве России начинает вызревать то, чего раньше в истории никогда не существовало, – единая грузинская нация»[166].
Картину социально-политической нестабильности дополняли выступления крестьянских масс, недовольных усилением крепостничества в регионе Южного Кавказа и потерей части свобод, которыми они пользовались до установления российской власти. В 1837 г. произошли аграрные беспорядки в Кубинском уезде, в 1837–1838 гг. восставали армяне-переселенцы из Османской империи, которых разместили вокруг озера Севан.
С весны и до осени 1841 г. волновались крестьяне Гурии из-за введения денежной формы налогообложения, злоупотреблений местных помещиков и лихоимствующих чиновников, не только из русских, но и грузин на русской службе (известный образчик тому – дело князя Дадиани).
Не меньше проблем возникало из-за неудовлетворительной системы административного управления в Закавказье. Злоупотребления в российской кавказской администрации только усугубляли дело. После посещения Грузии в 1837 г. император жаловался своему доверенному другу А. Х. Бенкендорфу на то, что «в администрации разные закоренелые беспорядки, превосходящие всякое вероятие»[167].
В поисках выхода к середине 40-х гг. в правление Николая I в Закавказье были проведены две административные реформы. Начиная с 1840 г. главные и наиболее важные вопросы управления в Закавказском крае рассматривались в межведомственном Кавказском комитете, сначала во главе с военным министром графом А. И. Чернышевым, а потом с генералом А. Ф. Орловым.
В конце концов было принято решение распространить общеимперское законодательство и имперские порядки на подконтрольные России территории Южного Кавказа. Это вызвало острое недовольство местного населения, причем как крестьян, так и дворян. Но уже к 1842 г. реформа была признана неудовлетворительной. Император все более убеждался в необходимости искать кризис-менеджера, способного в относительно короткое время выправить ситуацию в Кавказском крае.
После не приносивших успеха рокировок среди руководства кавказской администрации, после пережитых неудовольствий и досады от неумения всеобъемлюще понять и сносно исполнить высшую волю по скорейшему водворению Кавказа в состав империи, Николай I решил вернуться к проверенной опытом форме руководства проблемными территориями – наместничеству (генерал-губернаторству). В структуре наместничества «опытный военачальник и администратор, имея в своих руках военную и гражданскую власть, обеспечил бы победоносное завершение войны и спокойствие на всех присоединенных и завоеванных территориях Кавказа»[168].
Сложность управления и обременительность руководства Кавказом вынудили императора вспомнить опыт его предшественников, использовавших эту особенную административную форму, показавшую свою эффективность. 29 ноября 1844 года на Кавказ с чрезвычайными полномочиями наместника было предложено стать графу М. С. Воронцову, который получил личное послание императора[169].
