Не меньший абсурд – это попытка развести моего отца на деньги. Если Катя Анисимова, а именно так звали его любовницу, любила взрослых дяденек при деньгах, то, видимо, это была больная слепая девушка – где мой отец и где деньги? Веселая же получилась парочка! Горе-содержанка, которая из всех мужчин выбрала бюджетника-преподавателя, и мой папа в роли спонсора, просадивший все свои жалкие сбережения на эту дуру! Так он еще и влез в долги и кредиты и, хоть стойте, хоть падайте, пытался отыграться в электронных покерных клубах у метро.
Моя голова не выдерживала всей этой информации и нуждалась просто в эйфории быстрых никчемных университетских дней и ночей. Это был две тысячи восьмой год. Год, когда Москва еще надеялась стать клубной столицей. Год, когда в моде были джинсы на низкой талии, стразы, пошлые платья, расчеты в валюте, сигареты «Кент», мужской парфюм «Диор Фаренгейт» и казино. Когда у каждой станции метро мигало что-то пестрое, и это были игровые автоматы, а по Первому каналу рекламировали клуб «Вулкан». Мы тогда еще мало ездили в Европу, но то, о чем говорили на задворках московских университетов, было похоже на сцены из авторского европейского кино про студенчество, наркотики, гомосексуализм и маньяков-аутсайдеров, поэтому нам всем казалось, что мы были крутыми. В клубах было все дозволено. Можно было принимать все что угодно, укуриваться до тошноты, напиваться до реинкарнации, спать с кем попало, и атрибутами всех социальных достижений было коллекционирование наручных браслетов из различных заведений, знаний всех вывесок и интерьеров, имен сотрудников фейсконтроля и барменов. Хорошо, что тогда еще не было камер на смартфонах, селфи были еще чем-то новым и люди не вели фотофиксацию каждого шага. Сейчас бы нам, тридцатипятилетним, было бы очень стыдно за свои неоформленные пухловатые блестящие лица, переполненные бравурным пафосом и глупостью. Мы думали, что все только начиналось, многие мечтали разбогатеть, чтобы провести так жизнь. Никто и не мог догадаться, что сначала сгорит «Дягилев», а за ним посыпется вдрабадан вся клубная культура. Она падет жертвой смены государственного курса, преступных разборок и правового регулирования. Уже в девятом году закроют казино. В десятом сотрут подполья. В одиннадцатом все московские клубы начнут свой передел. В четырнадцатом году в ресторанах запретят курить. В пятнадцатом – среднему классу будет не до развлечений. А в двадцатом году начнется пандемия, все заведения закроются, и будет страшно выйти из дома. Мы тогда думали, что никогда не будет войн, что мы счастливое поколение людей, рожденных для секса и свободы, денег и путешествий. У нас не осталось даже фотографий той странной, больной и кажущейся замечательной эпохи конца нулевых. Старые поларойдовские красноглазые фотокарточки обрываются на нашем детстве. Редкие фотографии, выложенные в социальные сети, не сохранились после удалений страниц во время ссор с мальчиками. Маленькие тусклые фотки на айфонах первого поколения так и остались экологическими ранами в облаках айклауд, от которых навсегда утеряны пароли.
А раз не было фото – удобно было врать и хвастаться. Тогда у всех в гаражах якобы стоял «Хаммер», в каждую девушку был влюблен олигарх, а каждый укурок на все лето уезжал в Майами. И ни одной фотографии. Самые внимательные девушки и юноши вертелись в курилках, где обсуждали клубы, были подписаны на группы в тогда еще жидком «ВКонтакте», дружили с юнцами-промоутерами и врали-врали-врали про свои достижения, возможности, знакомства, курьезные истории. А я решила не врать, а просто прожигать свою жизнь в тех самых клубах, и мне уже стало давно наплевать на мнение окружающих, я действительно хотела ярких картинок перед собой и чаще бывать пьяной.
Последний раз перед тем как папа исчезнет, я встретила его в ночном клубе. Я была под наркотиками после очередной ссоры с Глебом и пошла тусоваться. Сначала там я встретила своего Первого Мужчину, от которого сбежала из мотеля. Увидев меня в коротком блестящем платье, он решил, что во всем был прав и я просто дрянь, которая не оценила его великой щедрости и прекрасного отношения. Он напичкал меня чем-то, что выдал за кокаин, хотя потом я поняла, что это был паленый мефедрон. Мне страшно захотелось беспорядочного секса, но только не с ним, но при нем, чтобы он видел, как я трахаюсь, и понял, что никогда меня не получит. Я повисла на каком-то человеке, вроде бы он был его приятелем, и мы танцевали, угорали, трогали друг друга, а потом пошли в туалет, где я облокотилась руками прямо на унитаз, смотрела на забрызганный выделениями ободок и нюхала себе подмышку с сильным запахом дезодоранта, чтобы отбивать туалетные запахи. Вдруг моего любовника что-то отшвырнуло в сторону, я упала на пол и увидела папу. Он влетел в эту кабинку, и первое, на что я обратила внимание, так это на его прекрасный костюм и новую прическу. На нем всегда хорошо сидели костюмы, но им не хватало дороговизны. Папа приоделся, стал выглядеть дорого и лощено, как кинематографический спецагент. И запах папиного парфюма был сложным, и вид у отца был испуганный и отчаявшийся, живой. И дрался он отлично, как супергерой, только вины в нем было и ужаса столько, что мне хотелось разреветься даже сквозь мефедрон, но только получилось, что я рассмеялась. Совести хватило срочно натянуть платье, поправить волосы и отвести взгляд от него, язык судорожно облизывал зубы, я шмыгала носом, а глаза ненормально блестели. Папа сделал несколько шагов назад, и позади него послышался адский смех его телки – Анисимова стояла позади него и не могла остановиться от смеха. Она повисла на нем, а он оттолкнул ее и побежал куда-то в толпу. Я приподнялась и захотела ударить Катю, перешагнула через любовника, который лежал на полу с расквашенным лицом и что-то ныл про «позвать охрану». Я подошла к Кате и увидела ее в первый раз так долго и близко и начала трезветь.
Она была красива, и с ней было что-то не так. Что именно, я не могла понять, и зачем она играла с моим отцом, я тоже не понимала. Мне захотелось поверить, что мой папа действительно разбогател, может быть, выиграл что-то на бирже. И чем дольше я смотрела на Катю, тем яснее понимала, что все это не было мрачной и причудливой сказкой. Отец действительно спускал на нее деньги и на себя, чтобы нравиться ей, я становилась наркоманкой и уже была готова к бытовой проституции за наркотики, мои отношения с мамой были разрушены, а ведь она работала на двух работах, чтобы гасить папины кредиты и оплатить мне следующий курс университета. Она сдала позиции и стала ужасно выглядеть, а я перестала называть ее мамой. И вся эта некрасивая стыдная семейная трагикомедия была разыграна на кукольном, правильном, молодом лице Кати, которая просто стояла, прислонившись к стене, и смеялась. Ее лицо и, конечно же, фигура были просто сценой этого театра, а вся наша семья была сборищем кривых кукол. Мне так хотелось ее ударить, но марионетка не может своей ватной плюшевой ручонкой дать пощечину продюсеру спектакля.
Я выбежала из клуба на улицу и позвонила Глебу, чтобы он забрал меня. Он сразу взял трубку, с тех пор как я начала вести клубную жизнь без него, мой рейтинг в его глазах вырос. Он приехал за мной на «бэхе». Мы катались по Москве, а затем поехали к нему. Я была истерична, начинался мой депрессивный эпизод длиною в жизнь, я хотела высасывать из него разные эмоции, чтобы наполниться. Он был для меня тогда просто батарейкой, как любой мускулинный туповатый студент. Мне хотелось его расшатывать на весь спектр эмоций: чтобы он послал меня, но потом вернул, чтобы целовал, обзывал, ругал, дал мне пощечину. Если бы это делал взрослый мужчина, мне было бы страшно и неудобно за него, а превращать необузданную мужскую молодость в свой персональный антидепрессант – в самый раз. У него плохо получалось, но мне этого было достаточно. Мне нужно было увести сознание куда-то очень далеко после встречи с отцом в туалете клуба. Я сидела на переднем сидении «БМВ», уже и без того очень пьяная и нанюханная, но продолжала пить что-то из бутылки, чтобы вообще ничего не осознавать, и продолжала нервно одергивать подол платья, как будто бы отец все еще наблюдал за мной. Мне тогда казалось, что всю жизнь я буду это делать, поправлять платье и неудобно скрещивать ноги и гадать, что именно видел отец. Я же понимала, что он видел все.
