Так что, о том, чтобы петь – я только мечтала. В церкви пела, но ее закрыли. Потом в кружки хоровые ходила – выгоняли. В Москве в консерваторию отважилась – пошла. Спела – понравилась. Но музыкального образования нет. Нужно, сначала музыкальное училище кончить. А там как документы увидели, и слушать не стали… Лишенка.

Из станицы уехать удалось. Мамин брат, дядя Володя, помог. Но работы то нет. Я уж и нянькой, и портнихой… И на завод пыталась поступить, и метро строить – не берут.

А тут и дядю Володю, куда –то из Москвы перевели. Мне и жить негде. Взяла я чемоданчик свой, пошла на бульвар, как раз напротив церкви Никольской. На скамейку села и сижу –замерзаю. Плачу да молюсь:

– Никола угодник, заступник, помоги… Я смерти не боюсь, вот сейчас усну и не проснусь. Только папу с мамой жалко.

И уж совсем закоченела. Вдруг меня какая-то женщина за плечо трясет.

– Проснись? Проснись! Замерзнешь….

Притащила меня к себе домой. Ангел мой, спаситель – Мария Сергеевна. Она с сестрой Варварой Сергеевной жила – обе сестры милосердия еще с первой мировой войны. Отогрели, накормили. Уж какими правдами-неправдами, а на работу меня устроили в больницу. Сначала санитаркой, потом – курсы медсестринские закончила – стала хирургической медсестрой в гнойном отделении.

И жила я у них пять лет. Пока Боря – брат капитана не получил, да его в Ленинград служить не перевели. Да папа – умер. Вот он нас с мамой к себе и перетянул. Как ему это удалось – не знаю. Как раз под самую Финскую войну, да под блокаду.

Я все мечтала певицей быть. Все – то в хор, то в кружок какой… Думаю, вот стану певицей, про медицину и не вспомню. А вот уж сорок шесть лет – медсестра. И самое мое это дело. И родилась, видно, я для того, чтобы сестрой милосердия быть.

И вот удивительно: мне сейчас кажется, что я всегда знала, что сестрой милосердия буду. В Гражданскую войну у нас прямо в станице бои шли. То белые, то красные. Один раз даже так получилось, что одна сторона улицы белые – а другая красные.

А папа брал крест выносной, поднимал над головой, чтобы стрелять перестали, и на улицу выходил с женщинами – раненых собирать. И всех несли к нам в сад. Так в саду под яблонями и лежали рядами. Сад белый в цвету, и они все в белом, в рубахах, в кальсонах, в бинтах…

Я им пить носила. Кто мог из чашки, а кто – только с блюдечка. Помню, на блюдечке кровавая подковка от губ оставалась. След. Я боялась отмывать. Папа отмывал. Отмоет, нальет чайник:

– Иди, доченька. Иди, я тебе по силам воды в чайник налил – не полный. Поднимешь. Ступай, моя хорошая,… Они пить хотят. Страдают. Помогай, доченька.

Вот когда моя первая медицинская служба началась, конечно, я тогда этого еще не понимала… Я тот след кровавый на блюдечке – всю жизнь помню. Это мне такой знак был. Это моя судьба.

Не правда, что война началась внезапно. В том смысле, что про 22 июня никто из, так сказать, простых смертных не знал, это – конечно. Что вот именно в этот день грохнет,… А так – войны все время ждали. Ощущали ее приближение постоянно.

Я помню у Бори – брата, еще до Финской, спросила:

– А правда что война будет?

А он мене к карте подвел, у него в комнате во всю стену карта висела, и говорит:

– Сама смотри. Вот, вот, вот… – руку на карту положил, большая рука крепкая, загорелая,…– пальцы развел – Видишь … И это все на нас.

Кстати, я запомнила, как его рука на карте лежала – так потом по этим направлениям немцы и пошли. Все точно. Так что войну, можно сказать, каждый день ждали. Боря поэтому и не женился.

Как – то маме – твоей бабушке – говорит:

– Какая женитьба! Я же – командир. Рассудим трезво. В случае войны, я – в первые две недели – в бою. Возможность уцелеть – минимальная. Зачем сирот оставлять.

А потом ведь мы жили в военном городке. Тогда совсем другая жизнь была. И командиры – другие. В неделю раза три боевая тревога. Только, бывало, уснем… (Боря приходил из казармы поздно). Никогда сразу спать не ложился. Все читал, чертил что-то, учился, учился…

Загляну к нему – он за столом сидит. Лампа под зеленым абажуром светит – круглый такой абажур стеклянный… Рубаха на нем белая широкая, галифе. Он худой, мускулистый, жилистый. До войны все поджарые были, а командиры прямо налитые мышцами. Но не так как нынешние культуристы – таких дутых бицепсов не накачивали. Сухие все, крепкие…

Тогда, вообще, толстые в редкость. Один Алексей Толстой – писатель. Я, когда в Пушкине работала в санатории для нервных, а он там, в Александровском дворце, жил, так к нему наши медсестры ходили – массаж делать. Говорили, совсем он от ожирения заплыл. А я вот недавно в кинохронике тех лет его увидела – ничего не толстый. И Черчилль тоже не толстый. Разве такие толстые бывают! Просто тогда все худые были. Вся страна. А уж про армию и говорить нечего – все военные – физкультурники.

Так вот он сидит за столом. А у кровати на табуретке – в четком порядке: гимнастерка, фуражка, рядом сапоги начищенные, портянки…

Тревогу всегда по шагам было слышно. Только уснем. Сквозь сон, слышим, посыльный вверх по лестнице бежит, сапогами топает через ступеньку. И в дверь – бах-бах бах:

– Товарищи командиры, – боевая тревога! Тревога!

Он еще в соседнюю квартиру стучит, а у нас уже из всех комнат офицеры выскакивают – портупеи застегивают и по лестнице вниз: топы – топы – топы,…Горохом! Бегом!

А когда Финская началась, тревоги не было. Боря пришел из части, по зимнему, в шинели, в валенках. Не раздеваясь, ко мне в комнату зашел. Сел на край кровати. А я все поняла, даже ничего не спрашиваю. Молчу, словно дар речи потеряла, только смотрю на него. Он из моей тумбочки икону достал. Она у меня под книгами лежала – папино благословение. Повесить то нельзя! Как же! Сестра красного командира и такой пережиток! Боря на икону перекрестился, приложился, потом меня поцеловал. В дверях еще раз повернулся, меня издали перекрестил и пошел…

Я на улицу вскочила. Ни огней, нечего! Ворота в расположение части тихо, без скрипа, открываются, оттуда грузовик с бойцами и с пушкой на прицепе, выехал. Поурчал, ушел… Закрылись ворота. Минут через пять – второй грузовик с пушкой,… Потом, третий, четвертый, пятый,… Я, когда ворота открывались, туда заглянула – длинная колонна машин стоит. Фары погашены. В какой машине Боря – не узнать. Так до утра, потихонечку, по одной машине и выезжали. А уж утром по радио объявляют: война с белофиннами. Началось… И после, уж почти без перерыва, до дня Победы…

Я тогда только что курсы повышения на хирургическую медсестру закончила. Работала в санатории военном в физиотерапии, Боря, брат, устроил. Финская началась, я всю ночь у ворот простояла, под утро домой пришла – ничего делать не могу, и сна не в одном глазу. Думаю, как же так? Боря пошел на фронт, а я как же тут? Что мне тут делать одной? Тогда ведь еще старые понятия были. Так я при брате, а без него как же?

Утром, в тот день я во вторую смену работала, взяла документы и поехала в военкомат. Там народу много, все возбужденные такие – молодежь, в основном. У кабинета очередь – «Запись добровольцев». Моя очередь подошла – захожу. Там человек десять военных. Пишут, даже голов не поднимают.

– Фамилия?

А я все боюсь, что про социальное происхождение спросят и выгонят, как всегда.

– Профессия?

– Закончила курсы хирургических медсестер.

– Давно работаете?

– В медицине семь лет.

– Возьмите предписание. На первом этаже получите обмундирование. Как обмундируетесь – завтра утром в тридцатый кабинет за документами.

А я маленькая – мне все велико. Кое-как подобрали шинель, сапоги, юбку, гимнастерку и целый мешок вещей. Никогда у меня сразу столько новых вещей не было. Тогда же с вещами такая скудность. Каждая тряпка в цене. Одно платье сто раз перелицовывали да перешивали. А теперь и слова то такого не знают «перелицовывать». Еле я этот мешок с одеждой домой доволокла. Шить то я умела, портнихой работала. Все подогнала по фигуре. Еще успела в парикмахерскую забежать – косы отрезала. А то, как с косами шлем надевать? Ну, такой, – буденовку. «Кипит наш разум возмущенный» В зеркало глянула – красноармеец!