Как и всегда, вино привело Хозе в грустное настроение, и он вспомнил сцену ухода Аннабель. Сжалось сердце, и он почти почувствовал физическую боль от тоски по невозвратным дням.

«Пить, пить и пить, чтобы свалиться камнем, чтобы ничего не чувствовать, чтобы ничего не представлять, никаких картин, чтобы потушить ревность, чтобы не видать рук, быть может, обнимающих сейчас Аннабель», — скрипнул зубами Хозе и залпом выпил стаканчик рома.

— Гуляй, душа! — заревел сержант. — Пусть знают нас, Хозе, пусть. Сержант Гранро пьет. Ну и что же? Кто имеет против? — Сержант обвел всех пьяным взглядом. — Никто. Кто за?.. Все…

— И воздержавшихся нет, — добавила женщина.

— Пьем — и баста. Пей, Хозе, пей!

Стакан коктейля обжег горло, и по всему телу разлился огонь, ударил в мозг, и Хозе, стукнув кулаком по столу, испугав Дройда, вскочил.

Скрипят брамсели, реи, шканцы,

А капитан поет и пьет,

Команда пляшет. Смерть реве

Под звуки бешеного танца…

Вот-вот корабль ко дну пойдет,

Вот-вот корабль вода зальет…[3]

В голосе Хозе гремел вызов всему, не чувствовалось внутренней приниженности, с лица спала невозмутимая маска конченного человека, и каждая черточка его лица переживала песню.

Даже сержант Гранро перестал пить и в такт ритмически раскачивался, тяжело уставившись на батарею бутылок.

Все в харчевне притихло.

Только на Дройда не подействовала песня: его душа была наглухо заперта в сейфе.

Что ему слова песни-вызова, проникнутые соленым ветром, что ритм, в котором чувствовались вздымающиеся волны бури?

Рослые матросы, сидевшие группой, спаянные океанскими штормами, задумались; их пальцы сжимались в кулаки, и они видели за словами ничего не значащей песни море голов, море рук, по которому, раскачиваемый волнами человеческих жизней, плыл корабль. Не их корабль, нет, корабль, бросивший якорь, корабль, оскорбляющий море разгулом, предсмертной пляской, перед концом, которого не отвратить, но который, быть может, можно еще задержать…

Хозе кончил и устало опустился за стол.

— Хорошая песня, — проворчал матрос, отвечая своим мыслям.

— Скоро будут другие, — тоже отвечая своим, проворчал другой.

А третий и четвертый ничего не сказали и только улыбнулись друг другу. Они не привыкли к песням, они знали дело.

— Ты душу вывернул, Хозе. Эх, жизнь… — начал сержант и не докончил затаенную мысль.

Даже под этим мундиром пропойцы когда-то билось молодое горячее сердце.

— Я хочу покататься. Можно?

Сержант Гранро далеким взглядом, еще не оторвавшимся от вызванных картин, взглянул на нее. Потом улыбнулся и, ущипнув ее за подбородок, уже весело проговорил:

— Конечно, можно, все можно. И тебе можно, Хозе, и вам, господин писака.

Хозе отрицательно покачал головой и занялся составлением коктейля, но Дройд, встрепенувшись, быстро-быстро заговорил, стараясь объяснить сержанту, что ему нужно в тюрьму, с преступником поговорить.

Сержант ничего не понял, но глубокомысленно кивал головой и, поймав знакомые слова, обрадовался:

— В тюрьму? Можно. Сделай одолжение. А тебе, Хозе, ничего не надо? Так поезжай с нами. Поедешь?

— Конечно. Что за вопрос?

Дройд торопливо расплачивался с лакеем. Мимолетное впечатление от песни рассеялось, и сержант Гранро снова был только сержантом, пьяным сержантом охраны тюремного замка. Обняв женщину, он, пошатнувшись, встал.

— Идем!

В харчевню влетел писарь в распахнутом мундире с пятью картами, которые так и остались в его руке раскрытым веером.

— Господин сержант, обход…

— Смирно, руки по швам!

— Так точно, господин сержант, — вытянулся во фронт писарь.

— Так бы давно, черт побери. Совсем забыл субординацию, я вас распатр-р-роню. В чем дело?

— Господин сержант, послали спросить, будете на обходе?

— С-сам знаю… Черт побери! Стой! — закричал он писарю, повернувшемуся идти. — Вот, возьми его в тюрьму.

Дройд, боявшийся, что он забудет исполнить его просьбу, просиял.

— И понимаешь, чтобы все было в порядке. Все…

— Слушаюсь, господин сержант. Прикажете идти?

— Да прикажи подать автомобиль. Да живо, черт побери!

Писарь повернулся идти, но снова был осажен окриком сержанта:

— А это что? — и указал на Дройда. — Забыл? Возьми его с собой.

Писарь удивленно посмотрел на улыбавшегося Дройда, передернул плечами и вышел с ним из харчевни.

На улице, встретив солдата охраны, передал приказание сержанта, а сам торопливо пошел с Дройдом к тюрьме.

К вышедшему из харчевни пьяному трио подкатил тюремный автомобиль.

— Как, в этом автомобиле? тюремном, для арестованных?..

— А что? Не нравится — ну, и не надо, можешь не ехать. Хозе, поедем вместе.

— С тобой, сержант, на край света.

— Ну, то-то. А почему шоферу не дали вина? Это не порядок. Вина! — закричал он стоящему в дверях лакею.

— Но, господин сержант…

— Сам знаю, что сержант. Пей, а потом дашь полный ход.

Шофер с наслаждением влил в себя литр вина, смешанного с коньяком. Сержант распахнул забранную решеткой дверцу и, покачиваясь, пригласил Хозе войти.

— Нет, ты первый. Первое место тебе, господин сержант.

Сержант польщенно поклонился и влез внутрь тюремной кареты. За ним вошел Хозе.

— Куда прикажете?

— В город, — проревел сержант. — В город, на первую улицу имени профессоришки. Валяй вовсю!

Не пересчитать перевернутых экипажей, не пересчитать количества звонков по телефону о задержании сумасшедшего автомобиля. Но как бы то ни было, тюремный автомобиль мчался по улице Ульсуса Ван Рогге, сирена рычала, икала, иногда пробовала прорычать фокстрот, и тогда автомобиль метался зигзагами, вызывая панику. Даже всегда невозмутимые черные фонари торопливо бежали прочь при появлении огненных пляшущих глаз пьяного автомобиля.

По ярко освещенной улице к ресторану «Черная бабочка» медленно шли Арчибальд Клукс и Флаугольд, разговаривая вполголоса. Конечно, темой были последние события. Они уже обменялись мнениями о политических новостях, обсудили конфликт между СССР и Англией и, придя к заключению, что все-таки война не состоится, перешли к происшествиям в Капсостаре.

Ряд недавних событий сильно повлиял на Флаугольда; исчезновение жены, ее возможная связь с преступным миром, непонятная измена Корнелиуса, отрицающего свое преступление, начавшаяся волна какого-то движения среди рабочих — все это Флаугольда, вообще человека храброго, заставило даже переселиться в свою бронированную комнату, в которой он не только хранил важные документы и ценности, но иногда и работал над важными проектами.

Он туда переселился, с трудом втиснув диван и кое-какие необходимые вещи. И, конечно, слух о бронированной комнате не успокаивал жителей и даже многих лишил сна.

— Что будет, Арчибальд, что будет? Я, право, теряю голову. Так было все ясно, определенно, и вдруг… Я ничего не понимаю. Ничего.

— Все в порядке, мистер Флаугольд, беспокоиться нечего. Обезглавить кучку большевиков — и только… Ведь вся же остальная масса населения, безусловно, с нами.

— Вы в этом уверены? А я нет. Оставим наши сказки, взглянем правде в глаза. Вы знаете, как за последнее время вырос Ротфронт в Германии. Я ужасаюсь, читая сводки…

— Но так же растет и «Стальной Шлем».

— А взгляните на Союз, на Осоавиахим. Триста тысяч ячеек, Арчибальд, триста тысяч, и шесть миллионов членов! Что вы на это скажете?

Арчибальд пожал плечами.

— Что сказать? У них мясо, пушечное мясо. Нам не страшен Союз, страшен наш тыл. А за тыл я спокоен, вполне спокоен.

Флаугольд внимательно посмотрел в глаза Арчибальду Клуксу.

Остановились и, замолчав, стали рассматривать улицу.

Все движение было устремлено к залитым электричеством дверям «Черной бабочки».