Только начинало светать, как подошел Лаудон, собиравшийся атаковать левое крыло пруссаков в их лагере и полагавший, что оно находится еще далеко. Но вдруг он увидел перед собой всю армию короля, вторая линия которой тотчас же стала атаковать его, приветствуя огнем из возведенной ночью батареи[223] . Первую линию Фридрих назначил для наблюдений за армией Дауна, стоявшего против его правого крыла. Лаудон, рассчитывавший на поддержку своего главнокомандующего, не уклонился от битвы и парировал атаку в надежде на храбрость войск и частые свои удачи. Он подвинул свою конницу, которая ударила на прусскую, но неудачно, так как ее вогнали в болота, откуда ей лишь с большим трудом удалось выбраться; тогда выступила прусская пехота, которая, после жаркой схватки, опрокинула австрийскую. Последняя все же пыталась еще пробиться всей колонной через деревню Пантен, расположенную перед фронтом прусской армии, но пруссаки зажгли ее гаубицами и принудили неприятеля сосредоточить битву на левом фланге. Надежда последнего на помощь была напрасна, так как Даун слишком поздно узнал об атаке, произведенной королем; хотя главная австрийская армия находилась всего на расстоянии полумили от места битвы, но изменившийся ветер относил в противоположную сторону звуки выстрелов. Кроме того, этот полководец, прибыв в прусский лагерь, не знал, где искать ту армию, которую уже считали побитой; когда же он подошел наконец к месту битвы, то закрытая местность не дозволила ему надлежащим образом атаковать ожидавшую его первую линию пруссаков. Он пытался пробиться, но неудачно[224] . Тогда Лаудон, сделавший все, что только было возможно, и подвергавшийся лично величайшей опасности, отступил и оставил королю поле сражения, потеряв 10 000 человек, 23 знамени и 82 орудия; 6000 австрийцев были взяты в плен, 4000 ранены или убиты. В армии же Фридриха насчитывалось всего 1100 человек убитых и раненых.
Было прекрасное утро, солнце освещало кровавое поле брани, покрытое трупами и умирающими; но оно осветило также и трогательную картину: Бернбургский полк, столь опозоренный при Дрездене, идя в бой, поклялся либо заслужить вновь отнятые у него знаки отличия, либо предать себя в жертву демону войны. Намерение это, зародившееся у всех без различия чина и возраста и горячо поддерживаемое удрученными офицерами этого полка, произвело чудеса храбрости, вполне достойной пруссаков. Король заметил это. После боя он проезжал на коне мимо полка. Офицеры молчали, надеясь на справедливость монарха; но четыре солдата схватили под уздцы лошадь короля, обняли его ноги и умоляли о возвращении им потерянной милости, ссылаясь на исполнение своего долга. Фридрих был тронут. «Да, ребята! – сказал он. – Возвращу вам милость и забуду все». Еще в тот же день полк этот получил обратно отнятое у него оружие и военные украшения, и Фридрих, произнося речь, оповестил всю армию о храбром поведении его и о даровании ему совершенного помилования.
Лигницская битва продолжалась всего два часа. В пять часов утра, когда во всех европейских странах светские люди были погружены в глубокий сон, а рабочий люд только что стал просыпаться, тут уже совершены были великие подвиги; была одержана важная победа, воспрепятствовавшая соединению русских с австрийцами и уничтожившая их виды на силезские крепости. Фридрих тотчас же велел всей армии произвести торжественный залп и затем выступил в поход. Поход этот может считаться удивительным и единственным в своем роде и должен быть упомянут наряду с великими событиями этой войны: истощенная от кровавых трудов и окруженная многочисленными неприятельскими войсками, армия короля должна была, не вздохнувши даже, немедленно выступить в поход, причем ей пришлось везти за собой все добытые орудия, всех пленных, а также и всех раненых. Последних уложили на фурах, предназначенных для транспортов муки и хлеба; для этой же цели были употреблены экипажи и коляски, кому бы они ни принадлежали; сам король дал свою коляску. Верховые лошади короля и знатнейших полководцев были отданы раненым, которые еще могли ехать верхом. Пустые фуры из-под муки были разрублены, а лошадей использовали для перевозки захваченных орудий. Каждый всадник и обозный погонщик должен был нести по одному неприятельскому ружью. Ничего не было оставлено или забыто, будь то предмет важный или пустячный; это была добыча. Не был оставлен ни один раненый, будь он пруссак или австриец, так что в девять часов утра, через четыре часа после окончания битвы, армия эта, столь неожиданно отягощенная новым обозом, уже находилась в пути.
Все эти превосходные и разнообразные распоряжения были с величайшей быстротой приведены в исполнение генералом Зальдерном, человеком необыкновенно деятельным, соединявшим обширные военные познания с непобедимым мужеством; советами его Фридрих часто пользовался. Казалось, он рожден был полководцем, и хотя в качестве генерал-майора еще не предводительствовал армией, но все же считался одним из величайших военных гениев этого столетия. По наружности своей он походил на бога войны: высокий, очень статный и величественный. Постоянно присутствуя при армии короля, он оказывал последнему неоценимые услуги, как исполнением его трудных и весьма сложных поручений, так и своим командованием дивизиями во время сражения.
Столь необыкновенно нагруженная армия прошла еще в тот же день три мили по направлению к Пархвицу, поблизости которого Чернышев прикрывал Одер с 20-тысячной армией русских. Однако король, несмотря на свою победу, находился в ужасном положении: фуры с продовольствием были пусты; 16 августа у него оставалось хлеба всего на один день, кроме небольшого запаса в ранцах у солдат. Если русские удержатся на своей позиции, то он ничего не мог получить из своих бреславльских магазинов; а чтобы пробиться в Швейдниц, надо было сперва разбить соединенную австрийскую армию. Если бы он отважился на этот шаг при столь неравных силах, то ведь удачный исход был немыслим, ввиду транспорта из 6000 пленных, завоеванных орудий и нескольких тысяч раненых, которых надо было прикрывать. Но русские вскоре избавили его от этих забот, так как главная их армия отступила за Одер, причем предводители ее оправдывались тем, что, не получая никаких известий от австрийцев в продолжение пяти дней, они предположили либо совершенное поражение, либо прекращение всякого сообщения; таким образом, дорога в Бреславль была свободна для пруссаков. Но русский генерал Чернышев все еще стоял по сю сторону Одера. Чтобы принудить и его к скорейшему отступлению, король придумал следующую хитрость: он написал принцу Генриху письмо, сообщая ему свою победу над австрийцами и свое намерение переправиться через Одер, чтобы атаковать русских; причем он напоминал брату об условленных движениях, которые тот должен был делать с этой целью. Письмо это было дано крестьянину, получившему, кроме того, соответствующие инструкции, как ему следовало попасть в плен к русским. Хитрость удалась как нельзя лучше, и Чернышев, получив письмо, немедленно перешел обратно через реку. Таким образом король благополучно вышел из положения, которое даже перед Лейтенской битвой не было так безвыходно, как теперь, после Лигницской победы. Тогда можно было еще ожидать препятствий для победителей, ввиду позднего времени года, притом русские ушли тогда обратно к себе на родину; теперь же зима была еще далеко, а русская главная армия, вместе с австрийской, очень близко. Но победа над Лаудоном устранила все эти опасности. Никогда еще король не был так доволен – он мог соединиться наконец со своим братом, Генрихом; военное счастье, так долго избегавшее его, казалось, вновь улыбалось ему. Битву он выиграл, можно сказать, во время похода и на том же самом поле, где в 1241 году произошло кровавое сражение между христианскими народами и татарами[225] . Несколько дней спустя письмо короля к маркизу д’Аржану обнаруживает его настроение:
