Король польский был необыкновенно удручен своим большим несчастьем. В тот же день он писал своему фельд маршалу Рутовскому: «Надо покориться Всевышнему. Я независимый государь – таким хочу жить и умереть; в жизни и смерти хочу блюсти честь свою. Передаю вам судьбу моей армии. Пусть ваш военный совет решит: должно ли ей сдаться или предпочесть смерть, – все равно от голода или меча».

Министр Брюль хотел склонить фельдмаршала Броуна к удержанию своей позиции еще один день; он писал: «Если мы будем капитулировать, то не преминем обеспечить отступление Вашего Сиятельства так, чтобы Вы не подверглись нападению всей прусской армии». Но Броун отступил, не обратив внимания на эти аргументы, обличавшие человека, который не знал, с каким врагом имеет дело, и потому ожидал получить выгоды при капитуляции. Условия ее были весьма тяжелы как для саксонских войск, так и для короля. Вся армия, состоящая еще теперь из 14 000 воинов, должна была сдаться. Офицеры были отпущены, а унтер-офицеров и рядовых заставили присягнуть королю прусскому; произошло большое трогательное зрелище: 14 000 воинов положили оружие и умоляли дать им хлеба. Голод и отчаяние между знатными и малыми сказались в юдоли горести при Лилиенштейне поражающими сценами, на которые Август смотрел с высоты своей крепости. Нужда дошла до крайности, потому была оказана скорая помощь. Солдаты, совершенно обессиленные из-за голода и невзгод, получили тотчас же самое необходимое; каждой роте отпущено было 20 шестифунтовых хлебов, а пленные генералы удостоились чести быть приглашенными к столу прусского короля в главную квартиру в Штруппене.

Несчастие саксонцев не навлекло на них стыда; напротив, оно стало достопамятной эпохой в их летописях. Они так долго сопротивлялись прусскому могуществу со своим маленьким войском, мужественно боролись с небывалыми препятствиями и покорились только законам природы и высшей судьбе. Это сопротивление их спасло между тем еще плохо подготовленное императорское войско в Богемии и все провинции Марии-Терезии, где рассеянные войска легко могли быть истреблены; вообще оно имело самые важные последствия для Австрии. Это была наибольшая услуга, оказанная этой монархии чужеземным народом со времени освобождения Вены храбрым королем Собеским. Но императорские войска и двор совсем не оценили по достоинству это благодеяние. Солдаты Броуна насмешливо звали армию, стоявшую под Пирной, «саксонским пикетом», а императорский двор предпочитал пожертвовать великим курфюрстом саксонским и его прекрасной страной.

Таким образом польский король перенес унижение, которое уже целые столетия не выпадало на долю ни одного европейского монарха. Он разом потерял всю свою преданную саксонскую армию, и в Кенигштейне при нем осталось едва только несколько человек гвардии и очень небольшая свита. Все его старания добиться от победителя более умеренных условий были напрасны. Фридрих сам диктовал ответы на все 14 пунктов этого знаменитого договора о сдаче. Некоторые из ответов, касавшиеся сильных нужд, претерпеваемых пленными войсками, были весьма лаконичны и состояли из одного слова: хорошо; но все они обличали решительный тон победителя, который считал, что дает больше, чем побежденный мог надеяться. Август убедительно просил, чтобы ему оставили по крайней мере его гвардию, составленную из отличных солдат. Но ответ Фридриха был весьма оскорбителен, в нем ярко сказалось право сильного: гвардия эта, сказал он, должна подвергнуться той же участи, что и прочие войска, так как я не хочу вторично утруждать себя взятием ее. Однако знамена, штандарты и литавры саксонских войск были все же возвращены польскому королю, а чтобы удовлетворить хотя бы одну из его многочисленных просьб, крепость Кенигштейн была объявлена нейтральной на все продолжение войны.

Десять саксонских пехотных полков остались в преж нем составе с тою только разницей, что им дали прусские мундиры, знамена и прусских командиров; остальные войска и вся кавалерия были распределены между прусскими полками. Сюда присоединились 9284 рекрута, которых Саксония должна была поставить в первые же месяцы для пополнения полков. Офицеры были отпущены на честное слово, с тем чтобы не служить более в этой войне против короля прусского. Но ненависть Марии-Терезии и Августа к Фридриху была так велика, что это слово было нарушено: саксонские офицеры были совершенно освобождены от своего обязательства, чем навлечен был позор на военное сословие. Ослепленные страстями, союзники забыли, что честь есть звено, соединяющее европейские армии; это призрак, который не следует освещать факелом истины, так как он, подобно незримому страшному божеству, неустрашимо ведет людей к смерти.

Такой поступок Фридриха, принудившего целую армию в полном составе поступить на службу к победителю, беспримерен во всемирной истории. Но он слишком понадеялся на критическое положение Августа, который не в состоянии был тогда содержать армию, и на бедственное положение войск его, лишенных государя, и забыл о врожденной преданности саксонцев своему отечеству и королю; она вскоре обнаружилась – к немалому удивлению Фридриха. Ожидали, конечно, что будут дезертиры, но никак не могли предположить, чтобы уходили целые батальоны, решительно и в полном порядке. Большая часть их уходила систематически со всеми воинскими почестями, прогнав или перестреляв своих начальников; они увозили обоз, снаряды и полковые кассы, словом – все принадлежности армии, и направлялись в Польшу или же присоединялись к французской армии. Прусский король произвел многих саксонских унтер-офицеров в офицеры, чтобы тем привязать их к своей службе. Но эта мера оказалась недостаточной, так как эти-то патриоты и были зачинщиками побега; другие же, не соглашавшиеся на это, принуждены были удалиться. Оставшихся распределили гарнизонами в городах, но и это средство было неудачно. В Лейпциге часть гарнизона силой открыла ворота и ушла среди белого дня. В Виттенберге, Пирне и других городах саксонские солдаты принуждали прусских командиров сдаваться врагу; часто даже во время сражений целые роты саксонцев уже на самом поле битвы переходили к австрийцам и тотчас же начинали бить пруссаков.