Генерал Дона, оставивший блокаду Штральзунда, чтобы подойти к русским, не мог со своей слабой армией воспрепятствовать этой осаде[119] . Русские следовали принципу варварских орд, опустошали все огнем и мечом, поэтому несчастный город с первого же дня был превращен в кучу пепла. Бомбы и брандкугели падали в таком количестве, что производили впечатление огненного дождя. Всюду рушились дома, убивая людей. Нечего было и думать о тушении пожара, и спастись можно было лишь поспешным бегством; кто только мог двигаться – бежал: несчастные матери, прижимая к груди беспомощных младенцев, больные, несомые на кроватях, едва успевали выйти из города, как все рушилось вслед за ними. Они искали спасения по ту сторону Одера, рыдая и в отчаянии глядя оттуда на бушующую стихию, истребившую все их имущество. Многие погибли в пламени, иные погибли под обломками или от удушья в погребах, где скрылись в ужасе. Большое количество зажиточных людей из окрестностей, а также многие дворяне, живущие на значительном расстоянии от этой крепости, отдали сюда на сбережение свои драгоценности, чтобы они не стали добычей хищных казаков. Некоторые из них были необыкновенно ценны, и все они стали жертвою пламени. Сгорел громаднейший продовольственный склад; сила огня была такова, что в арсенале расплавлялись орудия, а ружейные и пушечные заряды и заряженные бомбы в пороховом складе с ужаснейшим треском взлетали в воздух. Такое зрелище, когда в несколько часов соединилось все самое ужасное в природе, было невиданным ни в одной войне, до этого страшного дня 15 августа. Многие жители сошли с ума, вообразив, что настал страшный суд. Враги хотели уничтожить решительно все имущество бедных жителей и продолжали стрелять гранатами даже после того, как пламя свирепствовало повсеместно. Наконец, к вечеру, они прекратили это бесполезное бомбардирование. Однако Фермор приказал ночью бросить в город все оставшиеся гранаты, так как, по его мнению, их не придется более употреблять в этой кампании, и велел лишь сберечь до битвы пушечные ядра.
Казалось, русские не столько думали о завоевании, сколько о разорении, так как один лишь город подвергся столь варварскому бомбардированию, а крепость осталась нетронутой; только через два дня начали ее обстреливать. Комендант, полковник Шак, лишь на четвертый день получил требование о сдаче, потому что русскому главнокомандующему вдруг заблагорассудилось поступать согласно обычаям культурных народов; но и это требование обличало варвара: Фермор грозил штурмом и избиением всего гарнизона, если крепость тотчас же не сдастся. Комендант ответил: «От города остались лишь груды развалин, магазины сожжены, но крепость еще в хорошем состоянии, а гарнизон не пострадал. Поэтому я буду защищаться до последнего человека». И точно: он защищался на развалинах, но не обнаружил особенной распорядительности. Когда же он хотел оправдаться перед королем, тот заметил: «Я сам виноват; мне бы не следовало вас избирать комендантом».
Однако угрожавший Кюстрину штурм не состоялся, так как все внимание русских было теперь обращено на приближающегося короля. Дона, хотя и не мог освободить осажденной крепости, все же пришел ей в помощь еще до прибытия Фридриха; он навел на судах мост через Одер, сделал возможным сообщение с городом, так что явилась возможность постоянно сменять гарнизон[120] .
Король оставил большую часть своей армии под начальством фельдмаршала Кейта в Ландсгуте, в Силезии, для прикрытия этой провинции[121] ; он взял с собой лишь 14-тысячный отборный корпус и с ним отправился форсированными маршами туда, где его присутствие было столь необходимо. Его маленькое войско горело от нетерпения отомстить неприятелю, которого оно не видело еще, но варварства и опустошения которого требовали возмездия в потоках крови. Ярость пруссаков еще увеличивалась по мере того, как они вступали в опустошенные провинции, встречая повсюду кучи пепла и еще дымящиеся развалины. Они не узнавали более свое отечество и спешили навстречу врагу, не обращая внимания на усталость, переносили все, желая поскорее исполнить свой высокий долг – избавителей отчизны. В 24 дня Фридрих прошел с войском 60 немецких миль и 21 августа прибыл под Кюстрин, усилил его гарнизон и соединился с армией Дона. Гусары привели ему двенадцать пленных казаков, которых ему впервые пришлось видеть; удивляясь их внешности и ободранному платью, он заметил, обращаясь к майору гвардии, Веделю: «Вот видите, с какой сволочью мне приходится сражаться»[122] . Он переправился через Одер у деревни Гюстебизе, где его совсем не ждали, и помешал этим Фермору в его планах. Тогда осада Кюстрина была снята; обе армии подошли друг к другу и приготовились к битве[123] . Никогда еще желание кровавого боя не было столь сильно, как в этот день у пруссаков. Демон войны воодушевил, казалось, всю их армию. Сам Фридрих, пораженный видом страшных опустошений, бесчисленных пожарищ и несчаст ных скитающихся беглецов, забыл, по-видимому, всю свою философию и иные соображения и слушал лишь голос мщения. Он не велел щадить ни одного русского в битве и принял все меры, чтобы отрезать неприятелю отступление и вогнать его в Одерские болота. Даже мосты, которые могли облегчить им бегство, были сожжены. Русские узнали об этом ожесточении пруссаков перед самым началом битвы. По всей линии пронеслось: «Пруссаки не дают пощады!» – «И мы тоже!» – грозно ответили русские.
Положение Фридриха было снова отчаянное, и все зависело от исхода этой битвы. Неприятельские армии намеревались соединиться и отрезать его от Эльбы и Одера. Французы и имперцы шли в Саксонию, куда прибыл уже Даун с главной австрийской армией. Шведы избавились от пруссаков, не имели больше врага перед собой и пошли на беззащитный Берлин. Русские же, девизом которых было: «Все разорять!» – хозяйничали уже в самом центре его владений.
Глубоко обдумав план битвы, Фридрих не только стремился одержать победу, но и совершенно истребить неприятельское войско, причем, в случае неудачи, ему было открыто свободное отступление в Кюстрин. 25 августа произошло большое сражение при Цорндорфе, начавшееся в 8 часов утра. Русских было 50 000 человек, а пруссаков – 30 000[124] . Последние, выступив косым порядком, как и при Лейтене, открыли битву сильной канонадой. Русские по примеру турок выстроились громадным каре, в середине которого находилась их конница, обоз и резервный корпус; это самый плохой прием в битве, так как он лишает армию всякой возможности атаковать и защищаться; благодаря ему римляне под начальством Красса были разбиты парфянами 1800 лет тому назад на обширнейшей равнине[125] . Подобно тому как парфянские стрелки не могли промахнуться, стреляя по рядам сбитых в кучу легионов, так и теперь прусские ядра произвели ужасное опустошение в столь неудачно расставленных русских войсках. В одном гренадерском полку ядро сразило 42 человека, частью убив, частью ранив их[126 *]. Сильное опустошение произвели эти ядра и в обозе: лошади прорывались с повозками сквозь ряды русских, так что их пришлось отвести в сторону. В это время левое крыло пруссаков так стремительно понеслось вперед, что открыло у себя один фланг. Русская конница, воспользовавшись этим обстоятельством, проникла в пехоту пруссаков и опрокинула несколько батальонов. Фермор, полагая, что выиграл сражение, развернул со всех сторон каре; русские бросились в погоню за неприятелем с громкими победными криками, но скоро они пришли в сильное замешательство, так как стоявшие позади войска, не узнав своих от пыли и дыма, открыли огонь по перед ним рядам.
