Когда он пробалтывается дома, что мисс Остхёйзен сечет Роба Харта, его родители сразу, похоже, понимают, в чем тут причина. Мисс Остхёйзен принадлежит к клану Остхёйзенов, а они националисты; отец же Роба Харта, владеющий скобяной лавкой, был до выборов 1948-го членом городского совета от «Объединенной партии».

Обсуждая мисс Остхёйзен, родители покачивают головами. Они считают ее вздорной, неуравновешенной и с неодобрением относятся к тому, что она красит волосы хной. При Смэтсе, говорит отец, учителю, который приносит в школу свои политические взгляды, не поздоровилось бы. Отец тоже состоит в «Объединенной партии». Собственно, он и работу в Кейптауне, работу, название которой – «арендный контролер» – мать произносила с такой гордостью, потерял, когда Малан победил Смэтса на выборах 1948 года. Именно из-за Малана им пришлось покинуть дом в Роузбэнке, по которому он так скучает, – стоявший посреди запущенного парка дом с собственной обсерваторией под купольной крышей и двумя погребами; а ему – бросить роузбэнкскую среднюю школу, друзей и перебраться сюда, в Вустер. В Кейптауне отец уходил по утрам на работу в щегольском двубортном костюме и с кейсом в руке. Когда другие дети спрашивали, кто его отец, он отвечал: «Арендный контролер», и они уважительно замолкали. А в Вустере работа отца и названия-то не имеет. «Отец служит в „Стэндэрд кэннерс“», – приходится говорить ему. «А что он там делает?» – «Работает в офисе, ведет учетные книги», – признается он, запинаясь. Он и малейшего понятия не имеет о том, что это значит – «вести учетные книги».

Компания «Стэндэрд кэннерс» производит больше консервированных персиков из Альберты, консервированных бартлеттовских груш и консервированных абрикосов, чем любой другой консервный завод страны: этим ее претензии на славу и исчерпываются.

Несмотря на поражение 1948-го и смерть генерала Смэтса, отец сохранил верность «Объединенной партии» – сумрачную верность. Адвокат Штраус, новый лидер «Объединенной», – это всего лишь бледная тень Смэтса; на победу под руководством Штрауса во время следующих выборов ОП и надеяться нечего. Более того, националисты уже обеспечили себе эту победу, изменив границы избирательных округов к выгоде их сторонников из platteland, сельской местности.

– Но почему им никто не помешал? – спрашивает он у отца.

– Кто? – отвечает отец. – Кто может им помешать? Они же теперь у власти, вот и творят что хотят.

Он не видит смысла в выборах, если победившая партия может менять их правила. Это все равно что бэтсмен, решающий, кто будет боулером, а кто не будет.

Когда передают новости, отец включает радио – но лишь для того, чтобы узнать результаты последних матчей: летом крикетных, зимой регбийных.

В прежнее время, до того, как к власти пришли националисты, выпуски новостей передавались из Англии. Сначала звучал гимн «Боже, храни короля», затем шесть коротких сигналов Гринвича, а затем диктор произносил: «Говорит Лондон, передаем программу новостей» – и начинал зачитывать новости, поступавшие со всех концов света. Теперь ничего подобного нет. «Говорит Радиовещательная корпорация Южной Африки», – сообщает диктор и приступает к длинному пересказу того, что наговорил в парламенте доктор Малан.

Что ему не нравится в Вустере больше всего, что вызывает у него самое сильное желание бежать отсюда, так это ярость и негодование, которыми словно пропитаны юные африкандеры. Он и боится, и ненавидит этих массивных мальчиков в тесных коротких шортах, особенно тех, что постарше, способных, дай им хоть половину шанса, утащить тебя куда-нибудь в вельд и сотворить с тобой нечто, обещаемое их зловещими ухмылками, – к примеру, borsel[18] тебя, то есть, насколько ему удалось выяснить, стянуть с тебя штаны и вымазать твои яйца нанесенной на щетку сапожной ваксой (почему именно яйца? и почему сапожной ваксой?), а после отправить домой, чтобы ты бежал по улицам полуголый и ревущий.

Похоже, кроме того, существует некое потаенное знание, доступное лишь мальчикам-африкандерам, его распространяют, посещая школу, студенты-педагоги, и относится оно к церемонии посвящения, к тому, что с тобой во время нее происходит. Африкандеры перешептываются об этом так же взволнованно, как о тростях и порках. То, что ему удается подслушать, вызывает у него отвращение: необходимость разгуливать в одном детском подгузнике, например, или пить мочу. Если для того, чтобы стать учителем, необходимо пройти через такое, в учителя он лучше не пойдет.

Поговаривают, что правительство намеревается издать указ о переводе всех школьников с африкандерскими фамилиями в африкаансские классы. Родители обсуждают эту новость вполголоса, они явно встревожены. Что касается его, то при одной только мысли об учебе в одном классе с африкандерами им овладевает паника. Он заявляет родителям, что не подчинится этому указу. Просто перестанет ходить в школу, и все. Они стараются успокоить его. «Ничего не будет, – говорят они. – Это одни разговоры. Пока они там что-нибудь сделают, многие годы пройдут». Он в этом совсем не уверен.

Удалять лжеанглийских мальчиков из английских классов предстоит, узнает он, школьным инспекторам. И теперь он живет в страхе перед днем, когда школьный инспектор войдет в класс, проведет пальцем по журналу, произнесет его имя и велит ему собрать учебники. Впрочем, на такой случай у него имеется тщательно разработанный план. Он соберет, конечно, учебники и, нисколько не протестуя, покинет класс. Но к африкандерам не пойдет. Вместо этого он спокойно, не привлекая к себе внимания, дойдет до сарая, в котором стоят велосипеды, выведет оттуда свой и понесется к дому – так быстро, что перехватить его никто не успеет. А дома закроет и запрет входную дверь и скажет матери, что в школу больше не пойдет и, если она выдаст его, покончит с собой.

Портрет доктора Малана накрепко запечатлелся в его памяти. В круглом лице лысого Малана нет ни сострадания, ни милосердия. И горло у него пульсирует, как у лягушки. А губы поджаты.

Он не забыл о первом, что проделал доктор Малан в 1948-м: запретил все комиксы о Капитане Марвеле и Супермене, разрешив таможне пропускать только те, что про зверушек, – комиксы, назначение которых состоит в том, чтобы подольше удерживать ребенка в пределах детства.

Он думает о песнях африкандеров, которые приходится петь всем школьникам. Он уже успел возненавидеть эти песни до того, что, когда их запевают, его так и подмывает визжать, вопить и пердеть губами, – в особенности это относится к «Kom ons gaan blomme pluk» с ее детишками, резвящимися в полях среди щебечущих птичек и радостных насекомых.

В одно субботнее утро он и двое его друзей уезжают из Вустера на велосипедах по дороге на Де-Дурнс. И уже через полчаса оказываются в местах необитаемых. Они бросают велосипеды у дороги и поднимаются в горы. Находят пещеру, разводят костер и сидят у него, уплетая взятые с собой сэндвичи. Вдруг откуда ни возьмись появляется здоровенный, воинственно настроенный подросток-африкандер в шортах цвета хаки. «Wie het lie toestemming gegee?» – Кто вам позволил?

Они немеют. Пещера же: разве для того, чтобы войти в пещеру, нужно просить чьего-то дозволения? Они пытаются соврать что-нибудь, но без толку. «Jull sal hier moet bly totdat my pa kom», – объявляет мальчик: Сидите здесь, пока не придет мой отец. А следом говорит что-то насчет lat, strop: палки, ремня – отец покажет им, где раки зимуют.

Голова его пустеет от страха. Здесь, посреди вельда, позвать на помощь им некого, и, значит, их изобьют. И оправдаться им нечем. Потому что на самом-то деле они виноваты, а больше всех – он. Это же он уверял двух других, когда они перелезали через изгородь, что никакой фермы тут быть не может – вельд, и только. Он – зачинщик, идея с самого начала принадлежала ему, и свалить вину не на кого.

Появляется фермер с собакой – коварного вида немецкой овчаркой. Им снова задают вопросы, на этот раз по-английски, – вопросы, на которые нет ответов. По какому праву они сюда вторглись? Почему не испросили разрешения? И им снова приходится повторять жалкие, глупые оправдания: они не знали, они думали – тут просто вельд. Он дает себе клятву никогда больше не повторять такой ошибки. Никогда больше не быть дураком, который лезет через забор и думает, что ему ничего за это не будет. «Идиот, – говорит он себе. – Идиот, идиот, идиот!»