Еще одной темой для разговоров стало возможное внедрение аналогов моторно-тракторных станций. Пока это еще только на уровне вероятного, но задумка была. Нужно было выяснить, насколько готовы помещики использовать такие станции, где будут лучшие лошади, механические сеялки и жатки, возможно, элеваторы для хранения зерна. Они платят умеренные деньги, а за их крестьян все делают мотивированные профессионалы с использованием механических приспособлений. Может, вот он? Путь к раскрепощению? Если крестьянский труд, барщина востребована, то и вольную можно дать крестьянам?

Из всего оговоренного я понял, что хоть помещики и не готовы кардинально что-то менять в своей хозяйственной деятельности, то в угоду мне могут согласиться на многое. Даже, если проекты покажутся им неоднозначными. Лишний раз «поручкаться» с будущим императором иного поместья может стоить.

— Степан Иванович, все готово? — спросил я у Шешковского после разговора с представителем Салтыковых.

— Я могу сделать попытку отговорить Вас? — опустив глаза, спросил мой безопастник.

— Нет, но Вы вольны оставить меня и скрыться, ну, к примеру, в Америке, — я жестко посмотрел на Шешковского.

— Прошу простить меня, Ваше Высочество, — Степан Иванович выдохнул и уже более собранно продолжил. — Екатерина выпила подставленное ей вино, курить отказалась, я почти уверен, что она на предмет курения о чем-то догадывается. Анджей Иероним Замойский ожидает в тайной комнате, пока один. Архиепископ Московский и Севский Платон прибыл.

— Удалось в ее платье продеть розу и уговорить надеть нужное украшение? — спросил я.

Когда-то, еще до моего венчания с Катериной, при дворе была дама Лопухина, и она вдела в свой наряд розу, причем именно на том приеме подобным образом поступила и императрица. Такой казус Лопухиной, как многие считали, стал одной из причин для сфабрикованного против дамы дела с обвинением в государственной измене. Ну, и еще немного родственного неприятия. Петр Великий и Лопухины… не ладили после заточения жены монарха в монастырь.

Это было давно, но буквально на последнем приеме Елизавета вновь вдела красную розу в свое платье. И никто в здравом уме не позволил бы сейчас повторить «подвиг» Лопухиной. Екатерина же и не знала о последнем туалете Елизаветы, как она не знала, какое именно ожерелье было на императрице.

Так что получалось, что для общества, а из присутствующих некоторые были на елизаветинском приеме, наряд Екатерины Алексеевны создавал, как в этом мире говорят, скандаль. Повторить в точности платье императрицы не удалось, но расцветку сохранили. Ну, а служанки и советчицы Екатерины уже давно куплены.

— Пойми, ты, Степан Иванович, или прими на веру: или она нас, или мы ее. Не удалось изменить Катерину, мне тоже жаль. Приходится отвлекаться на дела семейные вместо того, чтобы заниматься действительно важным для России, — сказал я и похлопал по-дружески соратника.

Прием начался с речей, полных заверений о разумности решения императрицы, что государыня полна мудрости, что назначила меня… и далее в том же духе про генеральную линию и гений «дорогого Леонида Ильича». Именно такие ассоциации и вызывали все подхалимажи и расшаркивания.

Поздравления лились рекой, а супруга отыгрывала мраморное изваяние. Катерина не могла взять в толк, отчего некоторые дамы, да и кавалеры, стараются обойти ее сторонкой. Это ее злило, даже гневило, но она держалась.

— Катя, а как ты думаешь, ты у Замойского одна такая? — начал я выводить жену из себя. — Отвечу тебе. Не одна!

— Зачем ты так, словно девка сволочная? — прошипела Екатерина, внешне не изменившись в лице.

— Почитай! — сказал я и передал письмо.

Лицо Екатерины менялось, эмоции захватывали все ее естество. Предательство! Анджей Замойский ее предал!

— Ты, это ты все сделал! Дрянь! Дрянь! — с каждым словом голос Катерины звучал все более громко, более остервенело и истерично.

— Екатерина Алексеевна, побойтесь Бога! — максимально реалистично взмолился я.

— Ты испортил мою жизнь, урод. Урод! — продолжала Екатерина позориться и позорить меня.

Уже этого было предостаточно, чтобы покрыть себя некоторым пренебрежением общества. Для этого общества вот так открыто обзывать своего мужа было моветоном. Вот украдкой, в узком кругу — да. А тут еще и оскорбления наследника, что вообще за гранью. Я сознательно шел на то, что мой авторитет, в некоторой степени пострадает, но все будут знать, что Екатерина не в себе.

— Ты можешь с ним поговорить, Замойский ждет тебя во дворе, — сказал я и отступил, давая проход своей пока еще жене.

Весь этот спектакль был рассчитан на реакцию общества, но, прежде всего, на одного зрителя — архиепископа Платона. И началось представление в ту минуту, как удалось подвести главного московского священника ближе.

Я подбежал к окну, показывая пример любопытнейшим из гостей. Внизу было видно, как выбежала Екатерина, как она бросилась целовать Замойского, тот так же проявлял эмоции и поддавался поцелуям.

— Отойди от оконца, государь-цесаревич, — сказал подошедший ко мне архиепископ Платон.

— Отче, как же так? — взмолился я, и мало было в том притворства. — Предательство это!

— То извращенные умы, что в миру нашем превозмогают над здравыми помыслами, — ответил священник.

— Как же жить с женой опосля такого? — задал я вопрос, подводя архиепископа к сути всего произошедшего.

Весь этот спектакль был разыгран для того, чтобы создать прецедент для развенчания. Я не хотел убивать Екатерину, но и быть с нею было уже невмочно, не святой я, чтобы прощать всех и все, не глупец, чтобы не заметить возрастающее стремление к власти у Софии Августы Фредерики. Видел, как вокруг нее начинает создаваться команда. Еще нет своего условного «Григория Орлова», но и он может появиться, в гвардии достаточно решительных людей с духом авантюризма.

Теперь измена налицо, дурное поведение на людях присутствует, можно счесть по совокупности поступков, что Катерина теряет разум. Если это не причины для развенчания, то что? Да, я попадал под некоторое осуждение, но в меньшей степени даже, чем было, когда Екатерина тайно, но известно для всех, изменяла. Оконфузилась она, а вкупе с иными эпизодами эта женщина сегодня теряет все, прежде всего надежды на трон.

— Ладно-то все получилось, — первоприсутствующий от Синода в Москве покачал головой и пристально посмотрел на меня. — Заседание Синода через месяц, а тут вон оно как… Жена наследника грешит да бесовскими деяниями свет смущает. А не удумал ты изнова венчаться?

— А как мне быть рядом с женой, что вот так любуется с папистом? — теперь уже я сверлил взглядом архиепископа.

— А ты, государь-цесаревич, на веру не переводи! Папист полюбовник твоей жены, али нет, то второе. Не старайся убедить меня, я и так вижу грехопадение и на то государыни укажу. Ведать ты должен, что токмо императрица решает сред дворян знатных, кому быть с женой, а кому и изново венчаться, — архиепископ покачал головой.

Этот разговор подслушали, что немудрено, так как голос у Платона был зычный, громкий, я же ему вторил и тоже был громок. Так что, уверен, уже через три дня и Петербург будет судачить о происшествии.

Не хочется и вспоминать ту истерику, которую закатила Екатерина, когда мы остались наедине. В какой-то момент я даже почувствовал себя подонком. Это в покинутом мной времени достаточно было прийти в ЗАГС, подать заявление и развестись, если нету дележа имущества. Так же это делалось? Не интересовался ни разу. В любом случае это было быстро и просто. Здесь не так. Большая надежда на то, что оскорбление Елизаветы Петровны со стороны Катерины, как и сегодняшние элементы наряда, да и сам факт, что невестка позорит венценосное семейство, — все это повлияет на решение императрицы. Отличным вариантом был бы монастырь.

Эх! Так толком и не поговорил ни с кем о своем назначении.

*………*………*

Петербург

26 апреля 1751 года