– От каких косарей?

– А от таких, что эти самые жиды луга тут имеют, сено косят и в казну поставляют, – отвечал мужик и воскликнул опять: – Ну не каторжная ли у меня лошадь? Вот поглядите, что она делает! А все господа охотники…

– Опять кабак? – спросил я.

– Кабак-с… Ничего не поделаешь… – отвечал мужик. – Хоть ты ее зарежь! Уж в здешнем-то месте вы, сударь, прикажите остановиться. Тутошный кабатчик – нам всем благодетель. Когда денег нет – в долг водку дает. Его проминовать как будто и перед Богом грешно.

– Ну, сверни…

Мужик повеселел.

– Вы теперича извольте только на мою тварь посмотреть и полюбопытствовать, что она делать станет, – сказал он про лошадь и опустил вожжи. – Ну-ка, Васька, докажи барину свою умственность лошадиную! – крикнул он.

Лошадь затрусила бойкой рысцой, свернула в сторону и в один момент остановилась около занесенного снегом кабацкого крыльца как вкопанная.

Вдова купчиха Домна Тихоновна Каленова была больна, сидела у себя в спальне на двухспальном ложе, вся обложенная подушками, и охала. Около кровати помещалась на стуле пришедшая ее навестить сестра ее. По комнате от стены к стене, заложа руки под фалды сюртука, ходил сын купчихи – Мишенька, молодой человек лет двадцати пяти.

– Что же это вы, маменька, стонете… Словно вас режет кто или будто кожу с вас сдирает… – говорил сын, морщась.

– Да режет и есть – так как же не стонать-то?.. Вот под этим самым местом словно кто ножом пыряет, – отвечала купчиха.

– Нутренний риматизм самой главной жилы в требухе – вот и все, – сказала сестра.

– А ноги-то отчего опухли? Опять же, с чего меня то знобит, то в жар? – спросила купчиха.

– Ноги у тебя, сестра, от сидения, а знобит – так уж это от лихорадки, – тут ничего не поделаешь. Шутка ли, ты теперича ден шесть как наседка на яйцах… А ты промнись по комнате… Ведь болезнь можно иногда и разгулять.

– Ах, Дарьюшка!.. Уж ежели бы я могла променажи делать, то давно бы в баню сходила да потельдоком на полке в легком паре вымазалась. И как рукой сняло бы у меня всю болезнь. А вот в том-то и горе мое, что, как встану я на дыбы, так меня сейчас к земле и притянет. Словно у меня утроба-то свинцом налита.

– Что же вам, мамашенька, доктор-то говорит? – спросил сын.

– Да ничего не говорит, а только какое-то мычание либо хрюкание… Я ему про ноги – мычит, я ему про озноб – хрюкает, я ему про жар да про попорченность моего нутра, а он опять мычит. Ему что ни говори – у него всегда одно направление.

– Знаменитая известность… Ничего не поделаешь. Такой уж у них порядок. Чем знаменитее, тем больше дурости на себя напускают, – сказал сын.

– Уж и знаменитость! – проговорила сестра купчихи. – Вот мы про него даже и не слыхали.

– Мало ли вы чего не слыхали! А он на Калашниковой пристани так знаменит, что хоть отбавляй. Все купцы-хлебники у него лечатся. К господам он не ездит, потому что и лечить их не умеет, а вот ежели из купеческой нации кто, то в лучшем виде… На купце-то уж он привык. Он только издали взглянет на купца, так сейчас видит, что у него в нутре попорчено.

– Так не оттого ли, Мишенька, он мне и помочь не может, что он только на купце привык? – спросила сына купчиха. – Может быть, он мужской доктор.

– Нет, нет… Он и женщин лечит, а только чтобы непременно она была купеческого звания. Купеческого звания – понимает болезнь, а ежели барин или барыня перед ним – сейчас у него затмение на ум находит. К купеческой натуре привык, – пояснил сын и спросил: – Что же он прописал вам сегодня?

– Да вот что-то в трех бутылках… «Пейте, – говорит, – три раза в день по стакану. Утром из одной бутылки, в обед из другой, а на ночь из третьей». Вот надо пить сейчас, да боюсь пить-то я.

– В каких же это смыслах? Что тут такого страшного?

– А думается мне, что не тараканий ли это настой. Нынче знаменитые-то все вон тараканьим настоем лечат.

– А коли тараканий настой, то смело пей, – подхватила сестра. – Значит, это простое средство. А простое средство всегда пользительно. Только не больно-то любят ученые доктора простыми средствами лечить. Так и этот доктор. Ну станет ли он тараканами лечить!

– Боткин лечит-с, тетенька… – возразил сын купчихи.

– Тот даже живых тараканов дает глотать. А ведь тоже ученость и знаменитая известность. Вы про Боткина-то слыхали ли?

– Нет, не слыхала. А тебе, сестра, вот мой совет: чем тебе у ученых докторов лечиться, пошли-ка ты лучше к нам на Лиговку за Астафьичем. Он доктор из простых, из скрипинских коновалов, а чудеса делает. У подрядчика Смородинова все нутро было кверху ногами повернуто, а Астафьич в неделю всякую кишку ему на место поставил. И чем выпользовал-то! Лошадиной дугой тер да наговоренные корки с арапскими словами есть давал.

Купчиха задумалась.

– То-то я думаю: не переменить ли мне, Мишенька, доктора-то? – проговорила она. – Не взять ли другого какого. А то этот вторую неделю ходит, и никакой через него пользы. Придет, пощупает, похрюкает, лекарство пропишет, мадеры полбутылки выпьет, да и уйдет.

– Уж ежели менять, маменька, то менять не на коновала Астафьича, а на гомеопата, – отвечал сын. – Все-таки, по крайности, новомодность.

– На кого? – переспросила сестра купчихи.

– На гомеопата. Тут уж можно без всякой боязни.

– Это что же такое?

– А такой доктор, который ничем лечит. Таких теперь много развелось.

– То есть как же это так – ничем?

– Очень просто. Придет, пощупает, деньги возьмет и скажет: уповай на Бога.

– Это из духовенства, что ли?

– Нет, из немцев, как быть следует. Ведь у каждого доктора своя сибирь. Обыкновенные ученые доктора так лечат, чтоб чем больше лекарством напичкать, тем лучше, а гомеопаты на свою собственную модель – они ничем лечат. Уповай – вот с тебя и довольно.

– Да они ученые или простые?

– Нет, не ученые, а только из немцев. Из простых немцев. Кто часовых дел мастер, кто портной, кто слесарь… Науки они не знают, а своим умом дошли до всего этого, – старался пояснить сын.

– Ну, все-таки, они что-нибудь нюхать дают, что ли? – спросила купчиха.

– И нюхать не дают.

– Так, верно, словесами таинственными заговаривают…

– Ни боже мой, никаких слов. А только ежели уж человек умирает, то дадут ему вот эдакую маковую крупинку чего-то и скажут: вот тебе, раскуси надвое и съешь половину утром и половину вечером. А крупинка маленькая такая… Ну, одно слово – маковое зерно. И ежели больной человек может эту крупинку пополам раскусить, то жив останется, а не может и всю проглотит, то сейчас же умрет.

– Фу, какое лечение страшное! – махнула рукой купчиха. – Нет, я такого доктора не хочу. Лучше уж я за Астафьичем на Лиговку пошлю.

– Да ведь вам гомеопат такой крупинки, маменька, не даст, потому вы, слава богу, не при смерти… А он придет и только скажет вам: уповай на Бога. Уж от этого ничего не сделается.

– Сестра! Как ты думаешь, послать?

– Мой совет: за Астафьичем пошли.

– Ну, так я и за Астафьичем пошлю, да и за немцем, который ничем лечит. Да и мой-то доктор пускай меня пользует. Втроем-то уж они меня наверное выпользуют, – закончила купчиха.

На темном и маленьком дворе многоэтажного каменного дома на Литейной улице, у подъезда надворного флигеля стоит карета с гербами на дверцах, трое щегольских саней с пузатыми кучерами на облучках и двое извозчичьих саней. На двор въехали еще сани с запряженным в них дорогим рысаком. Из саней выскочил офицер в парадной форме и направился в подъезд довольно сомнительной чистоты лестницы. Он позвонился у дверей второго этажа. На дверной медной дощечке было вырезано: «Княгиня Ксения Петровна Галикова». Пришлось повторить звонок. Ему отворила старуха в коричневом шерстяном платье и в чепце, из-под которого выглядывали совсем седые волосы.