– Оставайся в нашем вагоне, а то мне страшно!

Тот согласно кивнул головой, вновь закурил папиросу, бросил погасшую спичку на землю и, выглянув из вагона, увидел впереди мирно попыхивавший паровоз, ещё дальше – другой и совсем далеко – розоватый дымок третьего.

Небо ясное, звёздное, луна ещё не взошла, было совсем темно. Где-то внизу, под насыпью, мирно трещали кузнечики и квакали лягушки. Из вагонов доносилось негромкое пиликание гармошки. Видимо, гармонист пока только осваивал этот инструмент, потому что надсадно выводил правой рукой одну и ту же нехитрую мелодию, лишь по временам, и почти всегда невпопад, пытаясь аккомпанировать на басах.

Борис вместе с Виктором Ивановичем помогли Сангородскому по его просьбе спуститься из вагона на землю, и только они успели это сделать, как вдруг где-то невдалеке что-то громко и быстро заухало, появились вспышки красноватого пламени, вверху в небе зазвучали разрывы зенитных снарядов, где-то справа вспыхнул прожектор, далее другой, затем третий, их лучи стали беспокойно шарить по небу, и вдруг в один из моментов тишины все ясно услышали лёгкий гул самолёта, находившегося где-то на большой высоте. Количество прожекторов увеличилось, треск зенитных орудий и пулемётов усилился. К этим звукам присоединился какой-то новый, до сих пор многими в медсанбате, в том числе и Алёшкиным, никогда не слышанный. Это был какой-то тонкий не то вой, не то свист, который становился всё резче, сильнее и острее, и вдруг он как-то внезапно оборвался странным грохотом, одновременно с которым метрах в пятистах от эшелона на пустыре вспыхнуло яркое оранжево-красное пламя.

Борис понял, что началась бомбёжка. Через несколько секунд раздался второй взрыв, немного ближе первого, затем ещё и ещё. Зенитки застучали яростнее и чаще. Лучи прожекторов заметались по небу быстрее, и вдруг несколько из них скрестились в одной блестящей точке, вокруг которой сейчас же замелькали шапочки разрывов. При вспышках было видно, как из всех теплушек высунулись головы, с интересом и детским любопытством смотревшие на это странное, но по-своему красивое зрелище, не осознавая всей опасности происходящего.

Раздался новый взрыв бомбы, вспыхнул какой-то двухэтажный дом, стало светлее. И только теперь раздался крик начальника эшелона:

– Всем из вагонов вниз, в канаву! Быстрее!

Эту команду подхватили другие командиры. Борис взял за руку Таю и прыгнул из вагона прямо на откос насыпи. К счастью, высокая насыпь состояла из песка, и сразу за ней начинался довольно глубокий песчаный карьер. Через несколько минут из других вагонов также стали выпрыгивать санитары, медсёстры и врачи. Все они катились по склону вниз в песчаную яму, ограниченную с одной стороны железнодорожной насыпью, а с другой пустырём, на котором только что рвались бомбы.

Все были встревожены. Многие дрожали не то от холода, не то от волнения или страха. Кое-кто из девушек всхлипывал. Люди толпились кучей и не знали, что нужно делать. В это время подбежал политрук Клименко.

– Что вы стоите, как бараны? – зло крикнул он. – Расползитесь цепью и ложитесь на землю. Если можете, копайте себе пещеры в насыпи и в откосах пустыря. Да живее, живее! А то и до фронта не доедете!

И сам шлёпнулся на землю, так как вновь раздался уже знакомый противный свист и новая серия бомбовых разрывов потрясла воздух. На этот раз четыре бомбы упали совсем недалеко от полотна железной дороги, и повалившиеся как попало медсанбатовцы слышали новые звуки, свист и шелест разлетающихся осколков. То ли крик политрука, то ли эта новая серия бомб подействовали на сгрудивших растерянных людей, они быстро разбежались. Каждый руками старался вырыть себе в стенах ямы, находившейся метрах в пятнадцати от насыпи, хотя бы небольшое углубление. Делали это и Борис, и Тая, и находившийся рядом с ними Виктор Иванович Перов.

Нечего и говорить о том, что большинство санитаров, выскочивших из вагонов при тревожном крике, не взяли с собой ни винтовок, ни сапёрных лопаток, а некоторые не надели и шинелей. После команды Клименко всем пришлось работать голыми руками. Хорошо было то, что яма (в прошлом песчаный карьер) имела слабые стенки, и даже без подручных средств в них удавалось довольно быстро вырыть норы, в которые можно было спрятать хотя бы головы.

Первая бомбёжка, которую пришлось испытать медсанбату, показала, как легко люди поддаются страху, панике, особенно если причина, вызвавшая этот страх, неожиданная и встречается в их жизни впервые. Более 90 % личного состава медсанбата никогда не видели и не испытывали на себе воздушных бомбардировок, а те, кто её испытал в первые дни войны в условиях полной неподготовленности, поддались панике вместе со всеми. Лишь единицам удавалось сохранить самообладание, и среди них, к счастью, был энергичный политрук Клименко. А вот комиссар Барабешкин паниковал вместе со всеми, и поэтому вместо руководства людьми поспешил убежать от железнодорожной линии как можно дальше и укрыться где-то вдалеке. Растерялся и командир медсанбата.

Всё это – лай зениток, свист и разрывы беспорядочно сбрасываемых фашистскими стервятниками бомб, а затем и рёв моторов наших истребителей, взлетавших чуть ли не над головами перепуганных медсанбатовцев с Тушинского аэродрома, – заставило почти всех дрожать от страха. Казалось, что этот налёт и начавшийся воздушный бой длится уже несколько часов, хотя на самом деле прошло не более 20–25 минут, как раздалась новая команда:

– По вагонам!

Все стали карабкаться по сыпучей насыпи наверх, пришлось попыхтеть. Насыпь песчаная, высокая, и если вниз по ней все скатились очень быстро, то добраться к вагонам оказалось значительно труднее. И только новый приказ начальника эшелона:

– А ну, скорей поднимайтесь! Эшелон сейчас тронется, здесь останетесь… – заставил всех напрячь силы и наконец-таки забраться в вагоны.

Некоторым это пришлось делать уже на ходу при помощи других. Ведь следует помнить, что вагоны-то были товарные, и никаких вспомогательных лестниц для входа не было, а среди врачей были и женщины, и пожилые люди.

Вскоре место бомбёжки осталось далеко позади, а ещё через час позади осталась и Москва.

Постукивая колёсами на стыках рельс, отбрасывая в сторону клочья дыма и пара из паровозных труб, эшелоны почти впритык друг к другу мчались по Октябрьской железной дороге в сторону Ленинграда. Предварительная проверка, проведённая на одной из коротких остановок по всем вагонам, показала, что потерь ранеными или убитыми среди личного состава медсанбата нет. Многие в момент посадки перепутали вагоны и лишь после этой остановки разыскали свои, а нескольких человек пока так и недосчитались. Среди них оказался и комиссар Барабешкин.

Между прочим, как выяснилось много лет спустя, эта бомбёжка была первой бомбёжкой Москвы.

Стало известно, что эшелоны дивизии следовали на станцию Чудово-Московскую, чтобы затем через станцию Батецкую повернуть на Лугу.

Во всех вагонах ещё долго не могли заснуть, на разные лады обсуждая происшедшее. Но, наконец, все угомонились и улеглись спать. Борис и Тая во время бомбёжки прятались рядом, по команде они забрались вместе в вагон санитарного взвода, и когда Борис на первой же остановке хотел перейти в вагон, где ехал операционно-перевязочный взвод, Тая упросила его остаться с ней. Он только сбегал в свой взвод и предупредил, что не отстал от поезда, не пострадал, а едет в вагоне санвзвода. Покладистый Симоняк согласился его отпустить.

Вернувшись в вагон к Тае, Борис улёгся рядом с ней на нарах около окна, и они укрылись его шинелью. Усталость брала своё, и через несколько минут после отправления и Борис, и Тая спали крепким сном. Разбудил их крик старшины Краснопеева, открывшего дверь вагона:

– Подъём! Завтрак!

С этими словами он сунул прямо на пол вагона на разостланную кем-то газету несколько буханок хлеба и поставил рядом с ними ведро, наполненное горячей пшённой кашей, с плавающим в ней большим куском сливочного масла. Все зашевелились, стали подниматься, выскакивать из вагона. Кто-то бежал в ближайшие кусты, росшие неподалеку от путей, на которых стоял поезд, кто-то направился к водопроводной колонке, чтобы поплескаться в воде, лившейся из неё довольно сильной струёй.