Некоторая неразбериха и толчея, имевшаяся в военкомате в первые два дня, постепенно успокоилась, и, несмотря на то, что количество людей, прибывавших из аулов и станиц, пока не уменьшалось, все стали работать чётче, согласованней, и прохождение мобилизованными всех комиссий, а также заполнение на них необходимых документов, стало проводиться быстрее и аккуратнее.

К 1 июля количество призывников заметно сократилось, и в работе медиков наступила передышка. До этого комиссия начинала свою работу с 8 часов утра и продолжала её с небольшим перерывом на обед чуть ли не до 24 часов. После этого местные члены комиссии разбредались по домам, а приезжие, в том числе и Алёшкин, укладывались спать на столах и скамейках прямо в той комнате, где они только что работали, подложив под головы какие-нибудь архивные документы.

Девять дней такой напряжённой работы без нормального отдыха основательно утомили всех приезжих врачей, и военком, видя это, а также и то, что количество мобилизуемых резко сократилось, решил распустить их по домам. Второго июля он вызвал Бориса и ещё четверых приезжих в свой кабинет и сообщил, что они могут отправляться по месту своей службы, что теперь для комиссования хватит и тех врачей, которые проживали в Майском.

В приказе, который в своё время читал Борис Яковлевич, перечислялись подлежащие мобилизации с 1905 по 1918 годы рождения (возраст от 23 до 36 лет. Прим. ред.), следовательно, его год подлежал призыву.

Между прочим, в предыдущие дни через медкомиссию прошло несколько медиков и фельдшеров его возраста, и Борис Яковлевич был уверен, что по окончании работы комиссии будет мобилизован и он. Поэтому с некоторой обидой в голосе он спросил военкома:

– Почему же нас не взяли? Что, мы не годимся, что ли, для того, чтобы по мере своих сил помочь обуздать зарвавшихся фашистов?

В глубине души он считал, что его не взяли только потому, что он сейчас беспартийный, ему не доверяют, и это его страшно обидело. Но делиться своими предположениями с кем-либо он не хотел.

На вопрос Алёшкина райвоенком ответил:

– Подождите, не обижайтесь, всех, кого нужно, возьмём. А на вас, врачей, да ещё специалистов – ведь вы хирургом теперь у нас числитесь – придут специальные именные предписания. Пока же отправляйтесь по домам, приведите себя в порядок и работайте там, где вы поставлены. Вы что, думаете, мне на фронт не хочется? А вот, сижу же в военкомате, как будто инвалид какой! Ну, до свидания, счастливого пути!

И райвоенком, и все врачи, и Борис Яковлевич Алёшкин не представляли степени опасности, нависшей над советской страной. Они находились под впечатлением утешительных сообщений ТАСС, печатавшихся перед войной, таких же успокоительных речей маршала Ворошилова и многих других военных и видных деятелей партии. Все считали, что первые неудачи Красной армии, о которых довольно скупо сообщалось в последних известиях по радио и в газетах, – явление чисто случайное, и что не сегодня завтра мы прогоним наглых фашистов с советской земли. А если война и будет продолжаться, то вести её будут на территории фашистского рейха и, может быть, в крайнем случае, на земле несчастной, истерзанной Польши.

Так думали не только в маленьком райцентре Майском, так думали и во многих больших городах, и не только такие неосведомлённые люди, как райвоенком и вызванные им врачи, но и многие другие, занимавшие гораздо более высокие посты. И может быть, эта успокоенность, граничащая с близорукостью, советских людей и дала возможность фашистским войскам стремительно разгромить передовые части Красной армии и ринуться вглубь страны.

Теперь, по прошествии почти сорока пяти лет с этого момента, мы знаем многое, и многое могли бы предложить в предотвращение случившегося, даже и не являясь большими стратегами и знатоками военного дела. Но тогда… Тогда мы просто не могли себе представить, что какая-либо иностранная армия, в том числе и фашистская, сможет с такой быстротой громить наши войска и продвигаться вперёд к самому сердцу нашей Родины. И поэтому большинство из нас завидовало тем, кто уже ушёл воевать. Нам казалось, что на нашу долю не придётся ничего из той славы, которая достанется победителям, и когда нас призовут, может быть, уже всё и кончится.

Так думали многие молодые люди того времени, так думал и Алёшкин. Выслушав ответ военкома, он молча подал рапорт, в котором было написано, что он просит отправить его на фронт в первую очередь, так как считает себя обязанным защищать советскую Родину. Если нельзя идти как врачу, то он просит отправить его как строевого командира, имеющего определённые военные знания и звание.

Военком прочитал рапорт, усмехнулся, положил его в ящик своего стола и ещё раз повторил:

– Не беспокойтесь, когда надо будет, возьмём. Ну, до свидания.

В этот же вечер Борис был дома и, вымывшись в только что натопленной бане у соседа напротив, сидел за столом, окружённый своими ребятишками. Его Катя с невозмутимым и сосредоточенным лицом рассказывала ему о станичных новостях, о том, что в магазине сразу исчезли почти все товары, что она кое-что успела всё-таки запасти, что теперь на неё, в связи с призывом бывшего заведующего отдела кадров, возложили его работу.

Рассказала она и о множестве слухов, циркулировавших в станице. Например, что «сила германская» – именно не фашистская, а германская – очень велика, что «германец» захватил всю Европу, и теперь захватит нашу страну, для него это труда не составит, что газеты наши и радио, которое было установлено в клубе завода, сообщают ложные сводки, что потери наши гораздо более значительны и положение гораздо хуже, чем говорится в них. По этим слухам можно было предположить, что их распространяет кто-то хорошо осведомлённый в положении на фронте и стремящийся этими слухами подорвать веру в советскую власть. Борис так и сказал об этом жене. Та согласилась с ним и заметила:

– Наверно, Борис, так думают и в районе, потому что на днях арестовали всю семью немецкого учителя Бауера… Ну, того, у которого ты лечил сынишку.

– Да, да. Я ещё у него радио слушал.

– Радио? А вот насчёт того, взяли ли у него радио, я не знаю.

Как потом стало известно, при аресте Бауера и последующей высылке его с семьёй в Среднюю Азию, никакого радиоприёмника изъято не было. Очевидно, он успел его кому-то передать, так как на почту, куда было приказано сдать имеющиеся у населения приёмники, он его тоже не приносил. Вероятно, этим делом должны были бы заняться районные органы, но события развёртывались с такой быстротой и катастрофичностью, что местные власти совсем растерялись и многие свои обязанности выполняли очень нерасторопно.

Речь И. В. Сталина, произнесённая им 3 июля 1941 года, была в этот же день напечатана во всех центральных газетах и дошла до таких мест, как станица Александровка 5 июля; правда, до этого слушали её в клубе по радио. При несовершенстве тогдашней радиотехники удалось услышать только отрывки, они произвели не очень сильное впечатление. Но когда Борис Яковлевич прочитал эту речь в газете полностью, он, как и многие его современники, начал понимать, что опасность, нависшая над советским народом, советской властью и страной, действительно огромна. И если уж сам Сталин говорил о её грандиозности и необходимости мобилизации всех народных сил на разгром врага, значит, действительно это должно быть сделано. И Борису Яковлевичу, так же, как и многим другим, казалось, что настоящий отпор врагу может быть дан только там, на фронте, непосредственно в армии.

Он – опять же, как многие другие – не понимал, что работа в тылу в этот тяжёлый для страны период не менее ответственна и важна, и потому всеми силами своей души стремился на фронт – туда, где рвутся снаряды, где льётся кровь.

Борис ни на минуту не задумывался над тем, что же будет с его довольно большой семьёй, если он уйдёт в армию. Он был совершенно уверен, что советская власть её не оставит, надеялся на работоспособность и силы жены, и, наконец, твёрдо считал, что именно там, на фронте, он может защищать свою семью как нужно.