Хотя вот уже семь лет Алёшкин формально числился беспартийным, в глубине своей души он считал, что это величайшая несправедливость когда-нибудь будет исправлена, и что всё равно он всем обязан партии, и потому партийные решения для него являются так же обязательны, как и для того, кто носит партийный билет в кармане. А уж если речь идёт, по выражению Сталина, о самом существовании советского государства, советской власти, то он должен быть в первых рядах её защитников.

Поздно вечером, лёжа в постели, он поделился этими мыслями с женой и, как всегда, получил полную поддержку с её стороны.

Он полагал, управившись немного в больнице, где дел тоже накопилось порядочно, числа 7 июля выехать в Майское, привезти очередную партию медикаментов и поговорить с военкомом о своём рапорте. Между прочим, об этом он Кате пока не сказал ничего. Но неожиданно всё изменилось.

Ранним утром 6 июля 1941 года к Алёшкину, он был в это время в больнице, явился нарочный и вручил ему повестку с приказом прибыть в военкомат, имея при себе сменное бельё, кружку, ложку, полотенце, мыло и зубную щётку, перед этим оформить расчёт по месту работы.

Днём Борис постригся в парикмахерской наголо, а Катя в это время собрала необходимые вещи. Всё было уложено в старенький фанерный чемодан, и около двух часов дня на машине Крахмального завода муж и жена Алёшкины приехали в Майское. Уже через полтора часа, оформив расчёт в райздраве и получив причитавшиеся ему 500 рублей, Борис Яковлевич стоял перед райвоенкомом.

– Ну, вот, – сказал тот, – и без твоего рапорта, раз ты понадобился, взяли. Держи предписание, ты должен немедленно явиться на станцию Прохладное к командиру формирующихся частей и в дальнейшем находиться в его распоряжении.

С этими словами военком вручил Борису Яковлевичу предписание и проездные документы. Алёшкин взял под козырёк, пожал протянутую ему военкомом руку и вышел из кабинета.

У крыльца его дожидалась Катя. Он показал ей предписание, и они вместе направились к станции. Всё это время Катя держалась подчёркнуто бодро и не подавала виду, насколько ей тяжело. И хотя Борис понимал, что его жена держится из последних сил, со своей стороны, чтобы не расстраивать её ещё больше, тоже делал вид, что ничего не замечает. Да он и на самом деле думал, что волнения её напрасны: расстаются они на каких-нибудь 2–3 месяца, не больше, с ним ничего не случится, ведь он едет на фронт не простым солдатом, а врачом. Врачей убивают, как он считал, крайне редко. Всё это по дороге к станции он и говорил своей приунывшей Катерине.

Они сидели на скамейке в ожидании поезда на Прохладную, Борис по-братски разделил с женой полученные им деньги и, хотя она настаивала на том, чтобы он взял всё, категорически отказался, заявив, что с сегодняшнего дня он находится на полном обеспечении государства, и деньги ему не нужны, и если он и берёт половину, так только на всякий случай.

Подошёл поезд. Борис и Катя обнялись, поцеловались, и почувствовав, что у него защипало в носу, Алёшкин с силой оторвался от жены и прыгнул на подножку вагона в тот момент, когда раздался свисток кондуктора.

Народу ехало немного, войдя в тамбур, Борис Яковлевич остановился, оглянулся на перрон и тут увидел, как его храбрая и сдержанная Катерина плачет. Она смотрела на своего Борьку, махала ему рукой, губы её силились улыбаться, а по лицу текли слёзы, которые она даже не вытирала. Таким и запомнилось Борису лицо жены на всю жизнь. И хоть много глупостей, порой граничащих с подлостью, он ещё натворил, причём, главным образом, обижавших жену, она в его памяти навсегда сохранилась именно такой – силящейся улыбнуться сквозь слёзы для того, чтобы подбодрить его и доказать, что она достаточно сильна и мужественна.

В Прохладном, выйдя из поезда, Борис огляделся и увидел, что из соседнего вагона вышла фармацевт майской аптеки, Вера Панфилова. Он часто получал у неё медикаменты для своего участка, и потому хорошо её знал. Он подошёл:

– Верочка, вы куда? – обратился он к девушке, державшей в руках небольшой чемоданчик и оглядывавшейся по сторонам.

– Ах, Борис Яковлевич! Вы тоже здесь? Меня направил военкомат на войну, вот направление, – затараторила она, показывая Алёшкину такую же бумажку, какая была и у него.

Борис Яковлевич понял, что они назначаются в одно место и сказал ей об этом. Она обрадовалась:

– Ну, слава Богу, хоть один знакомый человек будет! Только где же эта самая дивизия находится? Как мы её искать будем? – проговорила она встревоженно.

– Ничего, я знаю, – успокоил Борис Яковлевич.

В самом деле, в Майском ему райвоенком сказал, что он направляется в З8-ю стрелковую дивизию, которая расквартирована в городах Минераловодской группы. Летом эта дивизия стояла в лагерях, которые располагались около г. Прохладное, там же проходили переподготовку командиры и бойцы, находившиеся в долгосрочном отпуске и запасе первой очереди из Прохладненского и соседних с ним районов. С началом войны все они влились в состав дивизии, штаты которой были доведены до численности военного времени. Очевидно, в дивизии не хватало медицинских работников, и начальник санитарной службы затребовал из Нальчика пополнение. В число этого пополнения попали врач Алёшкин и фармацевт Панфилова. Военком сообщил Борису также и то, что штаб дивизии должен находиться в фельдшерско-акушерской школе г. Прохладное.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что больше людей, похожих на призванных в армию, на станции не видно, новоиспечённые вояки отправились к месту назначения. Дорогу к акушерской школе им указала какая-то встречная женщина, и они бодро зашагали по пыльной улице. День был жаркий, солнце клонилось к западу, и нужно было спешить. Дорога оказалась неблизкой, пришлось пройти через весь город.

Прохладное стало городом всего 2–3 года тому назад, до тех пор это была обычная казачья станица, населённая в основном терскими казаками, переселенцами с Кубани, кабардинцами и служащими железной дороги. Она была расположена на совершенно ровном месте. Побелённые, большей частью саманные хаты её, окружённые садами, раскинулись далеко по степи. Фельдшерско-акушерская школа была построена совсем недавно и находилась на противоположном от станции конце города. Пока Алёшкин и Панфилова добрались до неё, стало уже темнеть.

В пустом здании школы их встретил молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму. Ознакомившись с их документами, он немного растерянно сказал:

– Не знаю, что мне с вами и делать, товарищи. Дивизия ещё вчера отсюда ушла, куда и как, вы сами понимаете, сказать вам я не могу. Я оставлен здесь связным, мне поручено дождаться транспорт – автомашины, погрузить в них оставшееся имущество и догонять дивизию. О вас мне ничего не известно. Может быть, начальник санитарной службы дивизии в спешке забыл предупредить, но, так или иначе, я вас с собой, не имея приказа командования, взять не могу. Отправляйтесь в Нальчик, доложите в военкомате о случившемся, пусть уже они там разберутся.

– Но куда же мы пойдём? – возразил Борис Яковлевич. – На дворе уже ночь, а поезд на Нальчик будет только завтра утром.

– Вот что, – сказал лейтенант, – завтра я всё равно отсюда уеду, и здание перейдёт в ведение его законных владельцев, то есть фельдшерско-акушерской школы. В комнатах, где находился штаб, я вас оставить не могу, так как там есть ещё штабные вещи и документы. Пройдите на ту половину здания, там квартира директора, она большая, а их всего двое с женой, может быть, он вам разрешит переночевать. Да, кстати, дайте-ка ваши бумажки, я на них сделаю отметки о том, что вы у нас были, а то вам попасть может, – с этими словами он расписался на обоих направлениях и поставил какой-то штамп.

Обогнув угол здания, Борис и Вера пересекли двор и, увидев в плетне, перегораживавшем его, лаз, перешли по нему на другую половину, подошли к двери и несмело постучались. Послышался возглас: