— Ну, что вы думаете, полковник Саксон?! — растерянно воскликнул Монмауз. — Как идет битва? Все ли у нас благополучно? Ах, Боже мой, какая ужасная ошибка! Какая ошибка, какая ошибка! Выберемся ли мы отсюда? Не отступить ли нам? Вы как думаете?
— Мы держимся здесь, ваше величество, — ответил Саксон, — конечно, если бы у нас были палисады или эстакады, устроенные по шведскому образцу, мы могли бы держаться еще лучше. Мы бы отразили даже нападение конницы.
— Ах, эта конница! — воскликнул злополучный Монмауз. — Если мы выберемся из этого положения, Грей мне ответит за конницу. Она бежала, как стадо баранов. Скажите, разве можно сделать что-нибудь с таким войском? Тут и гениальный полководец окажется бессильным. О, несчастный день! Скажите, не перейти ли нам в наступление?
— В наступлении теперь нет никакого смысла, ваше величество, — ответил Саксон, — наше неожиданное нападение не удалось. Я послал за телегами, чтобы замостить эту канаву. Я поступил в данном случае согласно предписаниям военной науки. В трактате «De vallis et fossis» рекомендуется устраивать мосты из телег обоза, но теперь и это бесполезно. Мы должны сражаться здесь, где мы находимся сейчас.
— Вести войска через этот рейн значит губить их, — воскликнул Вэд, — мы понесли тяжкие потери, полковник Саксон, но, кажется, и красные мундиры не отделались дешево. Поглядите-ка, какие груды трупов виднеются по ту сторону канавы.
— Держитесь крепче! Ради Бога, держитесь крепче! — воскликнул Монмауз. — Конница бежала, командиры тоже бежали. Что я могу сделать с такими людьми? Что мне делать? Увы-увы!
Он дал шпоры лошади и помчался далее, ломая руки и изливаясь в горьких жалобах.
О, дети мои, смерть в сравнении с бесчестьем кажется ничтожеством, сущим ничтожеством. Представьте себе, что этот человек переносил свое горе молчаливо. С какой радостной благодарностью мы вспоминали бы теперь о нем, нашем царственном вожде. Но ведь он оказался ниже тех смиренных пехотинцев, которые следовали за его знаменами. Он шатался как трость, колеблемая ветром, то и дело обнаруживая волнение, переменчивость характера и просто трусость. Но все это давно прошло. Давно он покоится в сырой земле. Забудем о слабодушии этого несчастного человека, сердце у него было, во Всяком случае, доброе. Вернемся, однако, к рассказу.
Великан немец, проскакав несколько шагов, остановился, повернул лошадь и воротился к нам.
— Мне надоело скакать взад и вперед. Скачешь как паяц на ярмарке, — произнес он, — останусь я лучше с вами и приму участие в сражении. Тише-тише, миленькая лошадка. У лошадки моей хвост оцарапан пулей, но это ничего. Лошадка у меня военная и на такие пустяки внимания не обращает. Эге, приятель, а ваша лошадь куда девалась?
— Она на дне канавы, — ответил сэр Гервасий, счищая мечом грязь со своего платья, — уже половина третьего. Мы занимаемся этой забавой целых полтора часа. И воевать-то приходится с пехотным полком, а я ждал кое-чего получше.
У немца засверкали вдруг глаза, и он воскликнул:
— Ну, у меня есть нечто для того, чтобы вас утешить. Mein Gott! Глядите! Разве это не прекрасно? Глядите, друг Саксон, глядите!
Солдат-немец пришел в восторг вовсе не от пустяка. Он глядел направо. Из тумана, который продолжал висеть густой пеленой, мелькали по временам серебряные лучи и слышался странный, глухой гул — словно шум морского прилива, который ударяется о скалистый берег.
Серебряные полосы мелькали все чаще и чаще, глухой шум превращался в топот и оглушительный рев, и вдруг белая завеса тумана точно разорвалась, и мы увидели нескончаемые ряды королевской кавалерии, которая неслась прямо на нас.
На нас словно катилась громадная морская волна. Перед нами сверкали и переливались лазурь, пурпур и золото. Это было замечательное, поразительно величавое зрелище. Прямо глаз оторвать было нельзя. Движение этого огромного количества всадников происходило быстро, плавно и в полном порядке. Получалось такое впечатление, что на вас движется неотразимая сила. Эта громада двигалась на нас стройными, сомкнутыми рядами. Мы видели развевающиеся знамена, косматые гривы коней, блеск стали…
Два фланга этой несущейся на нас армии были скрыты туманом.
Впечатление этой лихой атаки усиливалось по мере того, как драгуны приближались. Звяканье оружия и сбруи, крепкая ругань солдат, топот копыт — все это производило такое действие, точно вас готов смести с лица земли страшный вихрь. И что противопоставить этому вихрю? Только пику семи футов. Да, нужно многое, чтобы не растеряться в такую минуту, чтобы сохранить руки крепкими, а сердце спокойным.
Но как ни прекрасно было зрелище кавалерийской атаки, нам, как вы можете легко догадаться, милые дети, некогда было им любоваться. Саксон и Бюйзе бросились к пиконосцам и стали их выстраивать. Был устроен сомкнутый строй в три ряда, по немецкому обычаю. Первый ряд стоял на коленях, второй наклонившись, а третий — прямо. Образовалась таким образом целая щетина из пик. Стоявшие около нас таунтоновцы образовали темное кольцо, блестевшее сталью. В середине этого кольца стоял сам досточтимый мэр. Мне он был виден с моего места. Его белая борода развевалась по ветру, и он говорил что-то своим высоким голосом.
А рев несущейся на нас волны делался все громче и громче.
— Крепче держись, молодцы! — скомандовал Саксон громовым голосом.
— Концы пик упри в землю! Упрись на правую ногу! Не отступай ни на дюйм!
Рев покрыл все звуки, и живая волна нахлынула на нас.
У меня нет никакой надежды, чтобы я мог вам описать, как все это происходило… Я помню, что трещали древки пик, я помню пронзительные крики и страшные, точно задыхающиеся стоны, я слышал фырканье лошадей и звяканье сабель, ударяющихся о пики. У меня у самого осталось от всего этого неопределенное и тусклое воспоминание, и поэтому я не могу передать вам в точности своих впечатлений. Попав в такую кашу, нельзя наблюдать за всем сражением, но зато эпизоды битвы, виденные собственными глазами, запечатлеваются в памяти навсегда.
Я помню только клубы дыма. Через эти облака показывались стальные каски и свирепые лица солдат. Помню также красные ноздри коней, поднимавшихся на дыбы и пятившихся от стальной щетины пик.
