«Данила – что творит, а? Ему досталась принцесса-девчонка, можно сказать, нарядили и рядом усадили. Только бери и пользуйся. Иначе – под Савахом давно бы лежала. Думает, никто не знает, что к «англичанке» домой ходит. Пацанов избегает. Неужели в эту старуху и правда втюрился. Конечно, коза такая, нормальная. Но училка же! И не в этом дело. Ольга! любит его, – и этим всё сказано. Меня бы так любила, стихи подносила. Никакая богиня не нужна. Она сама богиня. Она! — Данила, – богиня-то – Ольга!»

– Серёжа, котлеты с макаронами будешь? – Эльвира Прохоровна выглядывала из-за угла кухни. – Компот остыл, холодненький

– Буду, мам.

– Иди тогда.

– Вы поешьте, я позже.

– Хорошо.

Филат поднялся, скинул кота на кресло. Недовольный Кроха спрыгнул на пол и скрылся за дверью прихожей. Сергей поискал глазами Маркизу, но та с дивана куда-то запропастилась.

Сергей подошёл к серванту и засмотрелся на статуэтку балерины. Её он видел тысячи раз, но надо было куда-то деть пустой взгляд, место освободить мыслям. Взгляд зацепился на шествии слонов, задравших хоботы; фарфоровая шкатулка с хохломской росписью распласталась черепахой. Карандаш и ластик улеглись на кипе документов, готовых грохнуться с высокого угла.

Сунув кулаки в карманы трико, оттянув, Сергей взглянул на улицу, расплывающуюся за стеклом. Ливень – как последняя падла достал. Глаза прищурились, внимательно всмотрелись. Сергей вытянул шею, лбом коснулся окна.

– Что за шляпа без зонта наяривает? Ах да, это же наш Данила. – Брови поползли наверх. – О, о, от «англичанки» ноги вострит. Не домой. А куда? Вот партизан. Но дружбана не проведёшь.

Сергей выискал глазами брюки, примостившиеся на табурете возле шкафа. В спешке натягивая водолазку, он провожал спину друга неотрывным гневным взглядом, в мыслях вламливая ему хорошие, увесистые подзатыльники из-под кулаков в чугунных перчатках. Филат спешил: дабы друг лучший в каплях дождя не потерялся! Он умеет.

– Мам, позже поем! – крикнул Сергей. – Нужно в одно местечко сбегать, – и очень тихо договорил, – одного осла оседлать.

– Куда, сынок? Остынет ведь.

– Позже, мам. – Сергей схватил куртку, подбежал к окну, чтобы удостовериться – не растаял ли друг как несъедобный сахар в дождевой воде. – «Олька? И Олька здесь! Вот бесят, эти двое слепых, барахтающихся в темноте собственной любви».

Ольга хвостиком следила за своей любовью, промокла и походила на бездомную бродяжку. Жалость сжала сердце Сергея: «Волосы свисают как… паклями. Вот… Данила, сделать бы тебе нос как у клоуна да щербатую улыбку, в которой лишь один зуб и тот надломленный. – Филат швырнул под руку попавшуюся тряпку. – Оба они уроды. Ненавижу. Ну на фига Данила мне друг? Ну на фига мне безумно нравится эта кобыла, Оля. Ну почему она любит этого хмыря болотного. Красавец что ли, в толк не возьму?»

Филат натянул ботинки, кинул обувную ложку в угол.

«Почему не я? Убить Демида, и девка моя! Моя!»

Филат выскочил в подъезд, хлопнув входной дверью.

– Что-то сын психует. – Владимир Маркович, отец Сергея, дожёвывал котлету, не отводя глаз от газеты.

– Не знаю? – Эльвира Прохоровна, всплеснув руками, ударила ладонями по бёдрам. – Девочку увидел на улице, сорвался. – Её внимательный взгляд застыл поверх окна. Паучок застыл на свисающей паутинке.

– В такой-то ливень. – Владимир Маркович развернулся на стуле, взглянул сквозь тюль на погоду. – Тротуары пусты. Что за девочка?

– Кажется, из класса.

– М-м. Глазастая у меня жена. Ну… – Владимир Маркович нанизал на вилку котлету. – Раз в такой ливень сиганул, значит, любовь… готовит и куёт оковы ржавые. – Он отложил вилку с надкусанной котлетой на тарелку. Потянулся, воздвигнув руки к потолку. Большие пальцы оттянули на брюхе широкие подтяжки. Тщательно прожевывав котлету, Владимир Маркович запил холодным пивом из гранённого стакана.

– Это почему ржавые? – улыбнулась Эльвира Прохоровна.

– Всё в этом мире подвержено коррозии. – Владимир Маркович усмехнулся. – Там же и отношения, и любовь. Как-то раз один тунеядец написал… Увидел одуванчик солнце, сказал: люблю, – расцвёл и пожелтел. Кулак ударил с неба жаром, вмиг поседел и облысел.

– Ты же не тунеядец у меня.

Владимир Маркович хитро загремел хохотом.

***

Клубок мыслей привёл Данилу под навес кинотеатра.

Стрелы ливня бились о бетонные ступени, разбивались и стекали, образуя маленькое озеро. Бьющиеся капли оседали на брючинах. Данила кривил губы и злился, косо посматривал, как брюки всё больше мокли. Шансов высохнуть здесь – никаких.

И чего сюда припёрся? Дрожь пронимала от холода и сырости. Когда шёл по дороге Данила один раз обернулся и вдалеке увидел Ольгу, но у него не было желания к ней подходить. «Ольга свернёт раньше. Так что не встретимся», – подумал Шпана. Вытянув губы, он подышал на стекло витрины. От тёплого воздуха образовался островок, начал сужаться по краям.

– Даня, – раздалось за спиной.

Шпана вздрогнул, резко обернулся.

– Оля? – На его лице застыли удивление и недовольство. – Ты как собачка – след нашла, как ни старался уйти.

Ольга часто заморгала, тряхнула головой, еле заметно:

– Почему ты так со мной?

– Как?

– Слова такие говоришь. Голосом ледяным, бездушным. Я тебе стала безразлична? Или… брезглива?

– Зачем ты за мной следишь? Я тебе что-то должен?

– Но как же? – Оля растерянно водила глазами. – Нет, не должен. Но разве… разве…

– Честно?

– Да, – закивала она, преданные глаза старались дать понять, как больны и мучительны его несправедливые поступки.

– Я огорчён тобою.

– Зачем ты к ней ходишь? – воскликнула Оля. – Ты правда влюблён? Я ведь действительно чувствую себя брошенным щенком.

– Не говори ерунду. (Он не высказал мысль, что щенком – может быть только он, а она – лишь сучкой). С ней просто интересно.

Свой горький плач Оля спрятала в ладонях. Она опустилась на корточки, прижала ладони к коленям; печальные глаза старались найти поддержку в лице Шпаны.

– Я тебе разонравилась, – вздрагивала она. – Но почему так? Почему? Ты же любил меня… Знаю.

– Я и сейчас люблю, – тихо сказал Данила одновременно обернулся, чтобы слова не были услышаны.

Но Оля услышала. Она услышала!

Колоски пшеницы, поле. Она бежала, радостно раскинув руки, слабо прикасалась к колоскам: как бы не сбить зёрнышки. Над этим полем – чистое ясное небо, солнце ласкало спокойную гладь золотого океана, мило стреляло рыжевато-золотыми лучами, птицы вновь воспели, благодать охватывала сердце.

Оля подпрыгнула и повисла на шее Данилы, поджала ступни и прошептала:

– Спасибо. Приходи ко мне. Я тебя с мамой и папой познакомлю, с младшим братиком. Приходи каждый день, каждый вечер. Почему раньше не так? Со мной тоже будет интересно. Я знаю – ты много читаешь. Но я тоже много знаю. Я буду стараться…

Голос Оли отдалился для Шпаны. Он усмехнулся.

«Ага. Слушать басни про бога, библию, святых. Мне только бубенцы на рожках Арлекино да мизерные тарелки похоронные, и этим… на подпевках: Харя! вскрикну, харя! с раму».

– О французских словах будем говорить? Об одноглазом спалившем Москву? Молитвами займёмся, лбы пробьём об пол, или пол лбами.

– Глупенький, – улыбнулась Оля, размазывая слёзы по щекам. – Можно и о Франции, и Бонапарте, и о войне. О чём захочешь.

– Вот спасибо. Школьную программу муслыжить будем. О великом Ленине, Карлушу вспомним, Макса. О съездах КПСС… Ещё о чём? Уж лучше о трёх поросятах и колобке. И то интереснее, хоть детство вспомнить можно.

– Принеси книги, какие читаешь. И разве… – Ольга приблизила глаза, наполненные безграничной добротой и любовью. – Разве обязательно обсуждать книги, фильмы. Нам и без этого будет хорошо. – Оля закрыла глаза, прикоснулась губами к уголку рта Шпаны.

– Для этого мы ещё малы. – Данила хитро прищурил один глаз. – Именно ты – мала.