– Операцию делать будут.

– Какую операцию? Что нового ещё придумала?

– Сядешь на толчок, банка застрянет.

– А ну-ка иди сюда, словоблюдина.

– Блюдолизин! – радостно взвизгнула Алька, отскочила как игривый мячик от стенки к молочному отделу, покрутила фигу и хохотнула. – Лизун. Одна крышка вылезет и будешь ходить павлином!

Худосочный длинный парень, которому Данила мгновенно прикрутил прозвище Жердь, с козлиной бородкой, в мешковатой болоньевой куртке отсчитывал деньги возле кассы. У Шпаны возникло желание – сорвать все волосы с его бороды и воткнуть в дырки ушей, а куртку – порезать лезвием на лоскуты, потом всучить в ладони бубен, помочь ему развести огонь и пусть перерождается в шамана: вместо грозы – солнца просит. За Жердью топталась полысевшая старуха, в кулаке тряслась клюка. Она недовольно наблюдала за «языковедением молодых бесогонов», покачивала головой и, наверное, произносила в мыслях страшно ругательное «ай-яй-яй».

– Хватит орать! – пробасила сальная продавщица, задыхавшаяся под собственными массами; высокий белый колпак сдвинулся вбок на крашенных хной рыжих волосах. Марлевой тряпкой она старательно тёрла поблёкший пластик прилавка. – Купили, так выходите.

– Заткнись! – рявкнул Шпана, выпучив исступлённые глаза. – Пойдём, Алька, отсюда. А то свиньи жирные слишком громко хрюкают.

– Пошли вон отсюда! – заступилась вторая продавщица – мощнее предыдущей. Короткие вьющиеся локоны свекольного цвета прилипли к мокрому от пота лбу. – Сейчас милицию вызову. Я твоего отчима знаю. Расскажу, как ты хамски разговариваешь. Пусть прибьёт выродка.

Данила схватил расположившийся возле витрины алюминиевый столик и вонзил в стекло прилавка-холодильника. Грохнул дребезг разлетевшегося стекла. Продавщицы в ужасе завизжали. Та, у которой свекольные волосы, нырнула под прилавок; рыжая толстушка, потеряв колпак, ринулась в подсобку, сбила половину продуктов с полок.

– Валим, Алька! – крикнул Шпана и, саданув дверь пинком, выскочил на улицу.

Бестия подбежала к гастрономическому отделу, хохоча, ткнула пальцем на ножки стола, злобно нырнувшего в зубья разбитого стекла. Она подмигнула выглядывающей из-за прилавка продавщице, которая часто хлопала длинными жирно накрашенными ресницами и просила прощения испуганными глазами.

– Эй, грязнули, паука у вас убили. Огромного и стального. – Бестия пролезла рукой в разбитый прилавок и вытащила несколько банок рыбных консервов и презрительным тоном продолжила говорить:

– Мы вам ничего плохого не сделали, а вы две свиньи завизжали на нас. Вы обидели чужую радость, вы сходу рубанули по чужому счастью. А его так мало. Да откуда вам знать отъевшимся. А знали если, то давно забыли. Лишь бы только сало в ненасытные утробы и отрыжка из похабных уст. Вам ли знать, как голодный во сне бережёт пшеничный колосок, не ест, любуется даром природы. В его сердце возгорается счастье от красоты. – Кулак вынул из кармана куртки пистолет-зажигалку. – Пристрелить бы толстозадок. – Продавщица со свекольными волосами взвизгнула, оторопело пятясь, подняла руки вверх. – Не боись, бабьё. Это зажигалка. Брат подарил. Он на войне. Придёт, автомат подарит. В гости зайду обязательно.

Шпана заново вломился в магазин.

– Алька, что застряла? – Он перекинул банки из рук Бестии в пакет, потянул за рукав. – Пошли. Хватит куражиться над жирнушками, а то от давления – их запор замучает.

Алька пошла за спиной Данилы, остановилась в открытой двери, повернулась к прилавкам.

– Слово не воробей, однажды вылетит – по собственной харе въедет. Думать надо на кого орёте. – И вышла.

Шпана и Бестия обменялись весёлыми взглядами, взялись крепко за руки, слетели со ступеней – мир им ринулся на встречу. Они побежали к железнодорожной насыпи. Громкий смех насыщал их радость.

В подвал залезли с торца дома через узкое окно. Тепло приятно обняло. Создалось ощущение, что из мороза попали в баню. Нужный сарай находился здесь же на левом углу. Данила достал поржавевший ключ, пару лет назад спрятанный за трубой. Пришлось повозиться с висячим замком двери – наверное, тоже нутро поела ржавчина. В сарае притаилась темнота, ни одной светлой пылинки. В нос ударил застарелый запах одежды и воска, как будто совсем недавно здесь жгли свечи.

Алька вцепилась в куртку Данилы.

– Твой сарайчик? – спросила она. – А если хозяева нагрянут?

– Не придут. Пацаны давно выкупили за три литра самогонки. Хозяйка алкоголичка, ей здесь хранить нечего.

– Давно выкупили – давно забыла. Придёт и выгонит. Созовёт милицию, налетят вороны, заклюют нас бедненьких и несчастненьких.

– Не налетят, не созовёт. Побоится. Знает с кем связалась. – Шпана задумался, решая – рассказать или нет про драку, когда Слива здесь порезал Хазика, после чего менты разогнали весь «шалман» и больше здесь не собирались, сарайчик забросили. Данила пошарил ладонью по полкам, нашёл спички, свечи, лампадку, правда, пустую. Чиркнул спичкой по коробку, осветил помещение. После чего зажёг свечу, накапал воска на стол и установил.

– Вот, любуйся, только одна узкая скамья. – Алька воткнула указательные пальцы кулаков в угрюмую картину сарая, лицо исказила гримаса плача. – Как спать-то будем?

– Поместимся.

– Если ты рыбных консервов наешься, точно не постелимся. А я, глупая, ещё пять банок взяла.

– Не учувствуешь. Я консервами и тебя накормлю.

– Да? – пропищала Бестия.

– Да.

– Рискни. – Алька сорвала со стола свечу и стала рассматривать полки. – Когда заснёшь, возьму банку и пингвина из тебя сотворю.

– Ты же говорила жар-птица. – Шпана вырвал свечу из рук Альки, снова накапал воск на стол и снова установил.

– Правильно мямлишь, – вздохнула обречённо Бестия. – Ладно, раздевайся, пингвинов жар-птичка.

– Чего?

– Ты сырой как утопленник после зимы. Раздевайся же, ну.

– Тьфу, спасибо, окрестила. И что я разденусь?

– Там батареи горячие, – перешла на шёпот Бестия. – Когда по темноте лезли, я пальчики обожгла. Положишь вещи, быстро высохнут.

Алька насобирала конфет из карманов, освободила от фантиков и сунула все разом в рот. Щёки надулись и казалось, что между двух бледных шаров торчит крошечная нос-пипка. Шпане стало смешно и тоскливо: вроде дома есть родная сестра и не родная вовсе. А как хотелось, чтобы была как эта девчонка.

– Что сидишь? – Алька толкнула Данилу кончиком указательного пальца в лоб. – Скидывай всё. Заболеешь.

– И что дальше, мне перед тобой в трусах шнырять?

– Нет. Сядь и зажмись как девочка-целочка и возопи, что девочка тебя насилует. – Алька ещё раз сорвала свечу со стола и чуть ли не воткнула огонёк в нос Шпаны, рассматривая его глаза.

– А ты? – Шпана выхватил свечу из пальцев Бестии. Свеча погасла. Пришлось заново чиркать спичкой об коробок, капать воском на стол и устанавливать. – Ты тоже промокла… останешься в одних трусах?

– Трусы у тебя. – Алька отлепила свечу от воска на столе и спрятала за бедро. – А на мне… – Она сузила глаза, топая ногой по лавке. – У девочек трусики, а на мне купальник.

– Вот я и смотрю – кайфовала под дождём, словно лягушка. – Данила оставил попытки восстановления свечи на стол, взял пятисантиметровый остаток из картонной коробки на полке и уже с помощью него осветил небольшой сарайчик. – И что дальше, голые уляжемся рядом?

– Нет, или да. Кто из нас пацан? Это я должна стесняться. Брат мой не стеснялся. Когда мне было страшно спать, я прибегала к нему под одеяло и засыпала. Он мне сказки рассказывал. – Слёзы накатились на ресницы несчастной. – Высохнет одежда, оденемся. А что делать-то?

– Так… то брат родной. – Данила недовольно качнул головой. – Опять мокрое устраиваешь?

– Данила, – грустные глаза Альки шарили по земляному полу, – я хочу попросить тебя…

– Хочешь, чтобы я стал твоим братом? – Шпана стягивал с себя куртку, которая словно вклеилась в тело. – Догадался?