Ирина вспомнила Дюрана: сила и дерзость сгубили того. Мимолётно она сравнила Дюрана и Данилу. Они очень схожи. В них обоих много добра, но ещё больше накопившейся жестокости. Непрощения. Мести. И гнев их – то праведный, то ослеплённый.

– Товарищ учительница английского по языку, вы где затерялись? Смотрите, а то даже не заметите, как забеременеете.

Ирина улыбнулась:

– С тобой, приятель. Я с тобой, поверь. – Словами она показала, что не обратила внимания на последнее слово, но поймала себя на мысли: как чертовски приятно защемило сердце. – Это вода. Разведи с мёдом. В чай нельзя. Горячее убивает полезные свойства. Или запивай.

– Ненавижу мёд. Слишком приторный.

Их весёлые глаза свелись на четвертинке батона, покрытой толстым слоем мёда, который стекал по пальцам Данилы и завис в сантиметре от его рта.

– Я ненавижу эту липкую субстанцию, говорил медвежонок пчёлкам. – Ира одарила Шпану улыбкой очарования. – Я только чуточку, и залез всей… всем телом в улей. О! Что видят мои очи!

– Да это чтоб хозяйку не обидеть. – Данила ломанул кусок батона с мёдом, едва не откусив пальцы, прокусил до крови; его терпение не подало вида боли. Он лишь мысленно вопил и тряс рукой, а лицо побагровело, хлопало ресницами выпученных глаз. Шпана шумно хлебнул остывший чай.

– Дитё, – улыбалась Ирина, поставила чашку на тумбочку.

– Мама?

Ирина промолчала. Она растянулась на диване, поправила халат, под голову подложила декоративную подушечку. Было видно, что ей нездоровится. Шпана поглощал еду обеими руками за обе щёки.

– Эй, медвежонок, не любящий медок. – Ира приподняла коленку, пальцами ступни слегонца толкнула Данилу. – Расскажи, что случилось. Почему ночевать негде? – Она умиротворённо вздохнула и сомкнула веки.

Шпана перестал жевать. Он застыл с бутербродом возле рта и не сводил глаз с ног «англичанки», умирал от желания – погладить.

– Пустяковое дело, – опомнился он, не желая, чтобы выглядело так, точно напрашивается на ночлег. – В общем, неважно. В смысле, нормально. Короче, ништяк.

Ирина перекинула ногу на ногу, сверкнув трусиками. Всё, это всё: фантазии Данилы неслись крыльями Амура к вожделенной цели, проламывали в дверях и стенах ходы. Главное, чтобы не кинули бумеранг и раньше времени не подбили.

Ирина открыла глаза, приподняла голову:

– Короткое замыкание?

– Почему? – Данила доставал дохлого муравья из мёда в чайной ложке, поднял глаза, которые снова упёрлись в женские коленки.

– Обрывочными фразами говоришь. Не хочешь – не рассказывай. – Ирина проследила за его взглядом. Ей стало неловко, но она его прекрасно разумела. Сама не так давно из этого возраста, и любила полупомешанного на сексе Дюрана. – Надо наждачную бумагу наклеить.

– Куда? Зачем? – встрепенулся Данила, часто моргая непонимающими глазами. – Кому?

– Вот думаю… себе на ноги, чтобы некоторые не истирали взгляд, а лучше чай пили да за обе щёки ели.

– Жестокость деву украшала, – Данила придумывал на ходу, – как лошадь старую забрала… – И тут он подумал, что слова: дева, старая и лошадь – зря прозвучали в стенах этой комнаты. Он серьёзно обеспокоился, что «милая англичанка» обидится, собрался извиниться и уже приоткрыл рот.

– Ах, вот так? – Ирина носовым платком прижала крыло носа. – Старая кляча, говоришь. А лошадь – этакий эвфемизм к слову страшная? И лучше бы прикрыться рыцарским доспехом? – Она поднялась с дивана, подошла к старинной этажерке. Щёлкнул выключатель, в торшере загорелся свет. Ира поискала в книжках со старыми переплётами, вытащила томик.

– Бабушка больная. Бабушка желает, чтобы ей почитали. Старая дева обожает, когда ей читают вслух. – Ирина вернулась к дивану, легла, прислонила голову к подушке. – И прошу, малец, не мямлить. Пожалуйста, внятно. Если что-то мешает, то вытащи это изо рта. Надеюсь, читать научен? – Ира взглянула на часы, бегущие зелёными стрелками на комоде слева от кухни. – У старушки бюллетень, а пионеру негде развести пионерский костёр. Так что до утра смело можно облагородить ум большим слогом, попереживать героям, поплакать о судьбах несчастных. Пионеры плачут? Пионеры не мужчины – плакать можно. – Ирина подмигнула, протянула Даниле книгу «Анна Каренина».

Некоторое время Шпана думал, как ответить на внутренний вопрос: «Что за фуфло училка пропихнула?» Наконец, вымолвил:

– Убежали от бабули – и мозги и каблуки.

Ирина тихо засмеялась, схватила подушечку и запулила в Данилу:

– Читай, ученик.

– Борзая баб-буля, – проворчал Шпана, открыл книгу. Декоративную подушку перекинул на кресло и сел на стул, голову наклонил ближе к уху Ирины. – Чтобы лучше слышать, красная шапочка.

– Только не ори. – Ирина закрыла глаза, глубоко вздохнула; правая ладонь покоилась на животе. – Понятно – серый волк. Я так поняла, что являюсь Красной Шапочкой. Это уже лучше. Хоть не дряхлая старушка.

– Серый волк, хм, это более чем лучше, – гордо ответил Данила. – Не пионер же всё-таки.

– Дитя серого волка.

– Шутница, – произнёс Данила, передразнивая с сарказмом в голосе. Он поелозил на стуле, уселся поудобнее и застыл, ловя собственное вожделение, запах женского тела, дурманящий аромат духов; млел от осознания, что в каких-то десяти сантиметрах лежит в лёгком халатике любимая «англичаночка». Надеясь, что всё же услышит: «Ладно, не надо, не ломай глаза на буквах», – он спросил:

– Читать?

– Читать.

Шпана мысленно выругался в рифму бранным словом, заканчивающимся на «ять», и возмутился:

– Я этот талмуд год мусолить буду.

– Читать, – приказал голос Ирины. – Никто не торопит.

– Все счастливые семьи, – забубнил Данила, – похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему. – Он замолк. Повисло долгое молчание.

Ирина приподнялась на локте, внимательно изучая лицо Шпаны: первые предложения окунули Данилу в собственную жизнь. Парнишка он ранимый, восприимчивый, сентиментальность на грани жестокости. Иногда, глядя на него, ей виделось, что он будет убивать с плачем на сердце. И наоборот, чтобы испытать чувство жалости, которое не один раз испытывал к себе, – будет убивать.

Ирина содрогнулась: и с чего так решила? Хорошо, если ошибалась. Иначе парень просто маньяк. Она с отвращением отгоняла такие непроизвольно приходящие ассоциации и поймала себя на мысли, что точно так же думала о Дюране. Но Юрка никогда не сказал ей плохого слова; они ни разу не ссорились. Но – как жестоко он мог избивать обидчика, своего друга, неважно кого, если заслужил или заблуждался. Чрезвычайно жестоко. Мог ударить ножом. За что и посадили.

– Стоп, – произнесла Ирина. – Возьми другую книгу.

– Какую?

– Там есть повесть Толстого, «Смерть Ивана Ильича».

Данила хохотнул:

– Смерть Ильича? Тебе интересно, как умер Ленин?

– Ленина разве так звали?

– Иван, Вован. – Недовольный Данила поднялся со стула и подошёл к книгам. – Вован. Эта мумия раскулачила моего прадеда. А прабабка потом повесилась в конюшне. Бабка моя сказала матери, что если будет носить красную тряпку, а позже это хайло лицезреть в виде комсомольского значка, то откажется от неё и проклянёт. Я тоже не хотел. Пионером-то, конечно, заставили. Но я почти всегда носил краснопёрый галстук в кармане. Края в бахрому резал. Ты не представляешь, как класснуха вешалась. – Данила почувствовал прилив злобы. – Так что я, если что, враг народа.

Ирина, опешив, раскрыла рот, часто заморгала, уставилась на «врага народа» с иронией в глазах.

– Так. Вот он. Смерть старого хрыча. – Данила резко развернулся, чуть не упал. – Ворона залетит. – Он ткнул указательным пальцем в воздух, указывая на приоткрытые губы Иры. – Товарищ, я вижу, как вы смеётесь надо мной?

– Что вы, враг. – Ирина улыбнулась. – Как можно хохотливую иронию вмещать в чужую гордость.

– Зачем тебе про смерть читать? Умирать собралась? Каренину… Думаешь смелая – под поезд бросаться. Или, если мне прививку в виде умной классики толкнуть… так я Толстого давно прочитал. Решила просветительством повоспитывать? А мне не нравятся Пушкины, Пришвины, Бунины и Есенины, Достоевские и Маяковские. Мне интересно читать Джек Лондона, Дюма и Купера. Интересно про Шерлока Холмса и Робинзона. А до смерти старого хрыча я, видимо, не дорос. Как и до джаза, Баха и Вивальди. Мне нравится скрежет металла. Хотя, Ваню понять-то можно. Подыхать-то неохота. И не хочется принимать, что подыхать-то всем положено. И что он вовсе не пуп земли, а такая же вошь навозная, как и все!