– Знакомая сценка, такое мы уже проходили, – пробормотал Шпана, неприятное воспоминание отразилось в неприязненном выражении лица.

Алька прижала ухо к плечу Данилы и стала его гладить, хитро взирая из-подо лба:

– Давай достанем вина.

Данила закашлялся: подавился сухой баранкой.

– Погрызть решил, несчастный? – усмехнулась Бестия. – Умеешь ошеломлять прекрасным. Наверное, с земли подобрал, крысы не доели ведь.

Шпана спустил на тормозах: девятый вал, девятый круг ада, девятый крестовый поход, предназначенные – опять же этой Бестии!

– Терпи терпила. – Глубочайший издевающийся вздох Альки опорожнял добрые намерения названного брата. – Бог терпел, тебе велел.

– Мне?

– Не мне же.

– Наглая.

– Бестия.

– Понравилось погоняло Бестия?

– От тебя слышать – да. – Алька прильнула к шершавой щеке, нежная ладонь погладила по шее Данилы. – Не пойму, вроде молодой, а колючий… но нравишься. В роду обезьян много было?

– Подзатыльник сейчас впечатаю. – Шпана попробовал оттолкнуть прилипалу.

– Вот ругаешься. А что я такого не такого сказала-то? Спросила, чтобы правду узнать. Маткой-правдой рубануть.

– Нет у меня обезьян! – гаркнул Шпана – пауки подвала оглохли. – Ни макак, ни гиббонов, ни шимпанзе!

– Первый, значит.

– Уй, ну ты… – Данила провёл глазами дугой по потолку.

Слёзы покапали из несчастных Алькиных глаз.

Шпана сомкнул ладони лодочкой и подставил к остренькому подбородку, чтобы собирать слезинки ненасытной до колких слов и фраз Бестии.

– Зубки не заговаривай очаровывая. Вино на стол, я сказала! Помянем моего… нашего брата.

Осовелые, уставшие глаза Шпаны искали в сарае просвета, в надежде, что для него там найдётся хотя бы мизерное пятнышко спасительного света.

– Молоко на шлёпанках не высохло, – с опозданием ответил Данила на требование Бестии.

– Жмот. Не отвертишься. И не шлёпанцы у меня, а красивые губы. – Снова мокрые щёки заблестели от слёз. – А брата, когда на кладбище найдём, чем помянем? Воздухом?

– Не пойму, сегодня день слёз? Будет тебе вино, – саданул Шпана кулаками об стол. – Блесна с крючком. Блесна с крючищем. Блесна с крючичищем раскрючичным!

– То-то. – Бестия облегчённо вздохнула, и в этом вздохе слышалось освобождение от мешка цемента со слабого хрустального горба.

Данила задрал голову, глаза уставились на гнутый гвоздь, наполовину торчавший из стены: «Повеситься что ли?»

– Богу молишься? – Алька похлопала ладонью по плечу Данилы. – Помолись, родной, хуже не станет.

Шпана медленно перевёл взгляд на Альку с немым вопрошающим – да не вопрошающим, а неистово орущим вопросом: «За что-о-о?!»

– И лучше тоже, – засмеялась Бестия.

Ирина поднесла горлышко чайника к стакану, наполнила водой и вышла из кухни. Она задумчиво посмотрела на диван, перевела взгляд на кресло, журнальный столик, книги.

«Стоящая за спиною тень – лишь тень, не более».

Подражание, чванство, несбыточные мечты – самообман. Непризнание естественного, неприятие. Разве не слышала, не дружила с компанией, где пацаны бахвалятся фантазиями о женщинах старше их на пять, семь, десять лет. В таком возрасте они смотрят на ровесниц, но часто возносят грёзы к зрелым женщинам. Сколько раз Дюран желая нанести ей обиду, рассказывал, как умело дарила ему любовь двадцати пятилетняя самка, когда самому было семнадцать, раня её девичье сердце. И знала, что врёт. А иногда знала, что и было, прощала. И вот этот юноша. Разве не видела, что Данила влюблён? Разве непонятно – почему он приходит? Им, этим пацанам, или парням, кажется – они уверены, что женщина старше сверстниц более раскрепощённая, но чище. Более уступчива, легкодоступная. Они ошибаются. Они самоуверенные. В их крови переизбыток гормонов. Поэтому такое искажение восприятия, как случилось с Даниилом. Если коснуться нечаянно грудью, если дружеский поцелуй в щёку – вмиг нездоровый мозг из-под бушующих гормонов решает: женщина хочет, завлекает, намекает. Глупцы. Глупец!

Ирина подошла к окну, устремила грустный взор вдаль, но не улицы, где петляли дороги, возвышались дома и деревья, а туда, откуда веяла смерть. И она подумала, что как бы ни тоскливо было сейчас на душе, дождливая серость на миру, тем не менее – как же прекрасно жить. Хочется, очень хочется жить. Мысли вернулись к Шпане.

Страсть не мог унять. Не смог сдержаться. Воспользовался моментом пока спала. Думал, крепко, и попался, воришка.

Ирина положила на язык таблетку, поднесла стакан с водой к губам.

«Страсть юноши уложила волю на лопатки. – По лицу скользнула тень улыбки, в глазах – застоявшаяся печаль. – А есть ли воля у таких – против случая и вожделения? Самые страшные преступления, изнасилования совершает толпа подростков. В тёмном переулке встреча с такой компанией – беда!»

Унылые глаза перевели взор на далёкий тротуар, на проезжую дорогу: серые люди спешат, редкие машины проезжают с гордыми хозяевами. Ирина поймала себя на мысли, что в каждом выискивает Данилу. Даже когда взглянула на памятник, чуть не ахнула от увиденного: вместо лица воина ей почудилась добрая ухмылка Шпаны.

– Это уже невозможно! – воскликнула она и отошла в комнату. – Так нельзя!

Пальцы держали рамку с фотографией Дюрана, взгляд устремился в безнадёжность прошлого.

– Я скучаю по этому парню, – прошептала «англичанка», cчитавшаяся чуть ли не собственностью Шпаны. – Что это, Дюран? Заигралась? Мне стыдно. Прости. Но мне нужно видеть этого мальчишку. Хочу слышать его. А, глаза! Видеть его глаза. Такие… Мне кажется, по глазам этого мальчика можно написать целый том, целую «Войну и Мир». Его личную войну и его личный мир. – Ирина улыбнулась. – Быть может, диссертацию написать. Почему нет? Глупость? Возможно. Про диссертацию. Но не могу себе объяснить то чувство… нет, скорее не любовь, но чувство… В его глазах есть всё – горечь и страх, радость и печаль, звериная злоба и ангельская доброта, месть и отступление, божественное, небесное… Не перечислить! Его печальные синие глаза кружат голову, делая если не безумной, но неразумной! Глаза – хочется лететь в их глубины, желания, чтобы они тебя пожирали, жгли и… одновременно трепещущее чувство. Они ласкают, умиляют. В них океаны доброты. Целые небеса сочувствия, преданности и предательства. Бездна этих глаз сумасшедше бездонна. – Ирина помолчала. – Водоворот кружит, хочется закрыть веки и бездействовать. Кинуть себя в уносящий, затягивающий омут и захлебнуться в их тоске. Хочется плакать и ласкать их боль. Видеть в них, не переставая, своё, своё отражение. Только своё, чёрт вас всех побери! Стать тенью, светом, взглядом этих глаз. Я умираю по ним. Нет, это не… любовь. Мне незнакомо это чувство. Возможно – жалость? Возможно, Дюран, в них я вижу – тебя? Вы так похожи. Но я не хочу жить и не видеть этих глаз. Была мысль написать заявление в милицию. Ярость переполняла мой разум. Теперь, оборачиваясь, мне невозможно стыдно. Как же хорошо, что я опомнилась. Представляешь, мне стыдно, когда со стыда должен сгореть этот бесшабашный юноша. Не могу представить, если бы заявление легло на стол под руку мента, как под печать оставляющее клеймо. Что с ним было бы тогда? Как бы я посмотрела в эти глаза, без которых… не видя их, не могу жить ни дня. Мне хочется и смеяться, и плакать. Я полюбила эти глаза! Сумасшествие. Как можно полюбить только одни глаза? Быть может, говорят глаза свет души, и я полюбила душу? Дюран, скажи, душу? Прости. – Ирина почувствовала неимоверную усталость, словно чужие огромные руки выжали все живительные соки; слегка дрожащие кончики пальцев медленно провели по стеклу портрета. Губы застыли в поцелуе на лике своей первой любви. Ирина сомкнула ресницы. В голове играла печальная музыка, клавиши фортепиано обменивались переходами со скрипкой, меняли тональность меланхолии, переплетали ноты, создавали заунывную тоску. И в хор им рыдали мысли.

– Дюран, родной мой, уже скоро… – Ирина накинула лёгкий плащ, взяла зонтик и села на кресло. Посидев в замешательстве, она подняла трубку телефона, набрала номер. Пока шли гудки, Ира тихим голосом произнесла: