Немецкие слова майор произносил с особым шиком, сказывалась подготовка разведчика.

— Помилуйте, майор, вы говорите как настоящий пруссак, — с восхищением сказал Берримор.

— Майор говорит с акцентом, характерным для Нижней Саксонии, — заметил Холмс, — впрочем, вернемся к содержанию записки. Ваше мнение, Мегре?

Комиссар Мегре развел руками.

— На помощь, Лестрейд!

— Вы, Мегре, издеваетесь. — Лестрейд с неприязнью посмотрел на записку. — Других забот у меня не было, только языки учить. Будьте любезны, господа академики, перевести содержание.

— Текст Гёльдерлина, — пояснил собравшимся Хьюго Берримор, а майор Кингстон резко спросил:

— Откуда знаете, что писал именно он?

— Стихи, — уточнил философ-позитивист, — принадлежат великому германскому романтику Фридриху Гёльдерлину. Драма в стихах «Смерть Эмпедокла».

— Так переведите стихи, Берримор, — буркнул Лестрейд.

Поминок по сэру Уильяму не справляли. Церемония в часовне завершилась тем, что скорбные профессора отправились заливать свое горе бургундским (так называемый High table как раз начался), а «рабочая группа» переместилась в паб «Игл энд Чайльд». Термин «рабочая группа» предложила дама Камилла: талант организатора сказывался в любой детали. Угощение в пабе было более чем скромным: чай сервирован самым простым образом — шесть чашек, заварочный чайник и огромный чайник с кипятком. Собравшиеся прихлебывали чай и обменивались глубокомысленными репликами.

Состав группы был обозначен так: дама Камилла; майор Кингстон; Хьюго Берримор, занявший кресло покойного сэра Уильяма и руководящий отныне философским департаментом университета; Холмс; Мегре и Лестрейд.

Бэрримор приготовился переводить и хотел было взять записку из крепких пальцев майора, но тот бумагу не отдал.

— Извольте послушать мой перевод, — майор Кингстон окинул каждого из присутствующих внимательным взглядом, причем задержал взгляд на Бэрриморе. Затем начал говорить:

— Ха! Юпитер, — вот что здесь написано. Именно такое приветствие: «Ха! Юпитер».

— Скажите, — медленно процедил майор Кингстон, — только я один понимаю, что «Ха» это первая часть приветствия «Хайль!»?

— Пора сообщить вам, что на территории университета действует германский агент под кодовым именем Юпитер. Нами перехвачено несколько шифровок. Итак, записка начинается словами: «Хайль, Юпитер!». Это уже выходит из вашей компетенции, Лестрейд. Не полицейское дело. И вам, джентльмены, — майор поглядел на Мегре и Холмса, — пора устраниться.

— Однако, майор, — возразил Холмс, доставая трубку и неторопливо набивая ее табаком, — я приглашен Университетом Оксфорда в частном порядке, и мои полномочия может отозвать лишь мой работодатель. Но продолжайте, дружище. Мой немецкий хромает, буду рад выслушать ваш перевод.

Майор Кингстон продолжал, прерывая речь, чтобы бросить яростные взгляды то на одного, то на другого.

— Продолжаю. Вот что идет дальше. «Освободитель! ближе он шагает и ближе мой час!» — у кого-нибудь есть сомнения в том, что имеется в виду Гитлер?

— Полагаю, мы, подданные короля Георга, можем решить, что речь идет об английской короне, — заметила дама Камилла.

— Но написано по-немецки, Камилла! И не об английской короне! Далее: «от вентиляции Придет скорбный вестник моей ночи» — что может быть яснее? Сэр Уильям задохнулся в дымоходе. Кажется, здесь все просто.

— Не преувеличивайте, майор, — подал голос философ, — Geklufte следует понимать как «ветер» или, если угодно, «эфир».

— Я понимаю написанное так, как диктуют обстоятельства. Заканчивается записка выразительно: «Ветер, дующий вечером, ко мне! Это желанный сигнал. Все будет! План созрел!»

— Майор, тут не написано «желанный сигнал», но сказано «любовный вестник». И нет слов «план созрел», сказано просто «созрел».

— Каждый переводит так, как ему удобнее, — многозначительно сказал майор, — вижу, вам, профессор, желательно видеть в этом документе любовную записку. Приму к сведению.

Холмс раскурил трубку, затем передал табак Мегре и, выпуская клубы дыма, заговорил в своей обычной, медленной, нравоучительной манере:

— Итак, подведем предварительные итоги. Коллега, прошу простить, что беру слово первым, — это было сказано для Мегре, — я выскажу соображения, но, разумеется, жду и вашего слова. В условиях задачи: смерть профессора в стенах университета, записка, написанная по-немецки и вероятный германский шпион. Приступим. Это дело на три трубки. Передала мне записку дама сорока двух лет, если правильно определил ее возраст. Впрочем, не сомневаюсь в своей правоте. Приложены старания, чтобы выглядеть несколько моложе; возможно, вы читали мою небольшую монографию на тему отечественной парфюмерной продукции… Избыток пудры, неудачно подобранная помада… Да, Анне Малокарис именно сорок два года. Это ведь была она — в черном платке и с ярко-красными губами?

Дама Камилла кивнула. Холмс продолжал.

— Малокарис передала мне записку с тем, чтобы я положил листок рядом с покойником. Гречанка ли она? Вот первый вопрос, который я себе задал. Стих Гёльдерлина в качестве мемориала — пожалуй, уместнее для жительницы Вюртемберга.

— Юпитер — опытный агент, — задумчиво произнесла дама Камилла. — Мне трудно представить, что шпион стал бы так рисковать.

— Риск представляется еще более вопиющим, если взглянуть на то, сколько бед убийца натворил. Юпитер, если это был он, проявил излишнее усердие: перерезал жертве горло, облил кипятком, втиснул тело в дымоход, что могло привести к удушению. Помимо того, вскрытие показало наличие яда индийской кобры и обширный инфаркт. Поистине, дьявольское усердие!

— Дело рук ревнивой женщины, — воскликнула дама Камилла, — да, именно так!

— У Анны Малокарис нет алиби, — заметил Лестрейд. — Заходила в кабинет к покойному незадолго до предполагаемого времени смерти. Была, как понимаю, последней, кто видел сэра Уильяма. Убийство из ревности еще никто не отменял. Записка может быть своего рода романтическим прощанием, данью былым чувствам. Знаете этих греков. Всякие там дзадзики, сувляки, стишки разные.

— Особенно у прусских греков это принято, — ввернул Холмс. — Но Анна Малокарис не похожа на германского агента.

— Холмс, иностранцы все заодно. Время такое, что они объединились против Британской империи. Кстати, неплохо бы нам обозначить мотивы преступления, уважаемые коллеги по группе.

— Лестрейд недалек от истины, — сказал майор Кингстон. — Проблема именно в иностранцах. Философ сэр Уильям Рассел был нашим информатором. Писал докладные о настроениях в колледже. Мог вычислить и Юпитера. Агент абвера нанес упреждающий удар.

Мегре, также набивший трубку, раскурил ее и принялся делать пометки в блокноте.

— Сэр Уильям был принципиален, — сказал Хьюго Берримор, — многие соискатели поста в колледже испытывали трудности. Я видел нашего общего друга Эндрю Вытоптова на черной лестнице тем вечером. Отправился на поиски электрика: перегорел свет в кабинете; в помещении для прислуги встретил Эндрю. Помню свое удивление — что может делать наш ненавистник пролетариата в комнатах рабочих? Мы еще посмеялись по этому поводу. Замечу, что до кабинета убитого оттуда два шага через заднюю дверь коридора.

— Любопытно, — спросил французский комиссар, — отчего полковник НКВД, выпускник колледжа, подозрений не вызывает? Или включим в круг подозреваемых и его? Я слышал, что русский приехал в день убийства, утром. Время у него было.

— Сэр Уильям, — дама Камилла настаивала на своей версии, — удерживал вокруг себя множество дам. Аспирантки, коллеги, студентки. В этом сказывался его азарт охотника.