«Покуда над стихами плачут…» Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи Покуда над стихами плачут, пока в газетах их порочат, пока их в дальний ящик прячут, покуда в лагеря их прочат, — до той поры не оскудело, не отзвенело наше дело. Оно, как Польша, не згинело, хоть выдержало три раздела. Для тех, кто до сравнений лаком, я точности не знаю большей, чем русский стих сравнить с поляком, поэзию родную – с Польшей. Еще вчера она бежала, заламывая руки в страхе, еще вчера она лежала почти что на десятой плахе. И вот она романы крутит и наглым хохотом хохочет. А то, что было, то, что будет, — про это знать она не хочет. Как мог Начну по порядку описывать мир, подробно, как будто в старинном учебнике, учебнике или решебнике, залистанном до окончательных дыр. Начну не с предмета и метода, как положено в книгах новейшей эпохи, — рассыплю сперва по-старинному вздохи о том, что не мастер я и не мастак, но что уговоры друзей и родных подвигли на переложение это. Пишу, как умею, Кастальский родник оставив удачнику и поэту. Но прежде, чем карандаши очиню, письмо-посвящение я сочиню, поскольку когда же и где же видели старинную книгу без покровителя? Не к здравому смыслу, сухому рассудку, а к разуму я обращусь и уму. И всюду к словам пририсую рисунки, а схемы и чертежи – ни к чему. И если бумаги мне хватит и Бог поможет, и если позволят года мне, дострою свой дом до последнего камня и скромно закончу словами: «Как мог». В начале пути И дяди, и тети Дядя, который похож на кота, с дядей, который похож на попа, главные занимают места: дядей толпа. Дяди в отглаженных сюртуках. Кольца на сильных руках. Рядышком с каждым, прекрасна на вид, тетя сидит. Тетя в шелку, что гремит на ходу, вдруг к потолку воздевает глаза и говорит, воздевая глаза: – Больше сюда я не приду! Музыка века того: граммофон. Танец эпохи той давней: тустеп. Ставит хозяин пластиночку. Он вежливо приглашает гостей. Я пририсую сейчас в уголке, как стародавние мастера, мальчика с мячиком в слабой руке. Это я сам, объявиться пора. Видите мальчика рыжего там, где-то у рамки дубовой почти? Это я сам. Это я сам! Это я сам в начале пути. Это я сам, как понять вы смогли. Яблоко, данное тетей, жую. Ветры, что всех персонажей смели, сдуть не решились пушинку мою. Все они канули, кто там сидел, все пировавшие, прямо на дно. Дяди ушли за последний предел с томными тетями заодно. Яблоко выдала в долг мне судьба, чтоб описал, не забыв ни черта, дядю, похожего на попа, с дядей, который похож на кота. Музыка над базаром
Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали. Я вырос на заплеванном, залузганном, замызганном, заклятом ворожбой, неистовою руганью заруганном, забоженном истовой божбой. Лоточники, палаточники пили и ели, животов не пощадя. А тут же рядом деловито били мальчишку-вора, в люди выводя. Здесь в люди выводили только так. И мальчик под ударами кружился, и веский катерининский пятак на каждый глаз убитого ложился. Но время шло – скорее с каждым днем, и вот — превыше каланчи пожарной, среди позорной погани базарной, воздвигся столб и музыка на нем. Те речи, что гремели со столба, и песню — ту, что со столба звучала, торги замедлив, слушала толпа внимательно, как будто изучала. И сердце билось весело и сладко. Что музыке буржуи – нипочем! И даже физкультурная зарядка лоточников хлестала, как бичом. «Как говорили на Конном базаре…» Как говорили на Конном базаре? Что за язык я узнал под возами? Ведали о нормативных оковах бойкие речи торговок толковых? Много ли знало о стилях сугубых веское слово скупых перекупок? Что спекулянты, милиционеры мне втолковали, тогда пионеру? Как изъяснялись фининспектора, миру поведать приспела пора. Русский язык (а базар был уверен, что он московскому говору верен, от Украины себя отрезал и принадлежность к хохлам отрицал), русский базара – был странный язык. Я – до сих пор от него не отвык. Все, что там елось, пилось, одевалось, по-украински всегда называлось. Все, что касалось культуры, науки, всякие фигли, и мигли, и штуки — это всегда называлось по-русски с «г» фрикативным в виде нагрузки. Ежели что говорилось от сердца — хохма жаргонная шла вместо перца. В ругани вора, ракла, хулигана вдруг проступало реченье цыгана. Брызгал и лил из того же источника, вмиг торжествуя над всем языком, древний, как слово Данилы Заточника, мат, именуемый здесь матерком. Все – интервенты, и оккупанты, и колонисты, и торгаши — вешали здесь свои ленты и банты и оставляли клочья души. Что же серчать? И досадовать – нечего! Здесь я – учился, и вот я – каков. Громче и резче цеха кузнечного, крепче и цепче всех языков говор базара. |
