Борис Слуцкий 100 стихотворений «Я говорил от имени России…» Я говорил от имени России, ее уполномочен правотой, чтоб излагать с достойной прямотой ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года: сорок второй и два еще потом. Политработа – трудная работа. Работали ее таким путем: стою перед шеренгами неплотными, рассеянными час назад в бою, перед голодными, перед холодными, голодный и холодный. Так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано, который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали из дому, все то, что в песнях с их судьбой сплелось, все это снова, заново и сызнова коротким словом – Родина – звалось. Я этот день, воспоминанье это, как справку, собираюсь предъявить затем, чтоб в новой должности – поэта от имени России говорить. Важней крови «Стихи…» Стихи, что с детства я на память знаю, важней крови, той, что во мне течет. Я не скажу, что кровь не в счет: она своя, не привозная, — но – обновляется, примерно, раз в семь лет, и, бают, вся уходит, до кровинки. А Пушкин – ежедневная новинка. Но он – один. Другого нет. «Романы из школьной программы…» Романы из школьной программы, на ваших страницах гощу. Я все лагеря и погромы за эти романы прощу. Не курский, не псковский, не тульский, не лезущий в вашу родню, ваш пламень – неяркий и тусклый — я все-таки в сердце храню. Не молью побитая совесть, а Пушкина твердая повесть и Чехова честный рассказ меня удержали не раз. А если я струсил и сдался, а если пошел на обман, я, значит, некрепко держался за старый и добрый роман. Вы родина самым безродным, вы самым бездомным нора, и вашим листкам благородным кричу троекратно «ура!». С пролога и до эпилога вы мне и нора и берлога, и, кроме старинных томов, иных мне не надо домов. «Интеллигенция была моим народом…»
Интеллигенция была моим народом, была моей, какой бы ни была, а также классом, племенем и родом — избой! Четыре все ее угла. Я радостно читал и конспектировал, я верил больше сложным, чем простым, я каждый свой поступок корректировал Львом чувства – Николаичем Толстым. Работа чтения и труд писания была святей Священного Писания, а день, когда я книги не прочел, как тень от дыма, попусту прошел. Я чтил усилья токаря и пекаря, шлифующих металл и минерал, но уровень свободы измерял зарплатою библиотекаря. Те земли для поэта хороши, где – пусть экономически нелепо — но книги продаются за гроши, дешевле табака и хлеба. А если я в разоре и распыле не сник, а в подлинную правду вник, я эту правду вычитал из книг: и, видно, книги правильные были! «Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей…» Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей, рыжих, тонущих в океане. Ничего не осталось – ни строк, ни идей, только лошади, тонущие в океане. Я их выдумал летом, в большую жару: масть, судьбу и безвинное горе. Но они переплыли и выдумку, и игру и приплыли в синее море. Мне поэтому кажется иногда: я плыву рядом с ними, волну рассекаю, я плыву с лошадьми, вместе с нами беда, лошадиная и людская. И покуда плывут – вместе с ними и я на плаву! Для забвения нету причины, но мгновения лишнего не проживу, когда канут в пучину. Лошади в океане Лошади умеют плавать. Но – нехорошо. Недалеко. «Глория» по-русски значит «Слава», — это вам запомнится легко. Шел корабль, своим названьем гордый, океан старался превозмочь. В трюме, добрыми мотая мордами, тыща лошадей топталась день и ночь. Тыща лошадей! Подков четыре тыщи! Счастья все ж они не принесли. Мина кораблю пробила днище далеко-далёко от земли. Люди сели в лодки, в шлюпки влезли. Лошади поплыли просто так. Что ж им было делать, бедным, если нету мест на лодках и плотах? Плыл по океану рыжий остров. В море в синем остров плыл гнедой. И сперва казалось – плавать просто, океан казался им рекой. Но не видно у реки той края. На исходе лошадиных сил вдруг заржали кони, возражая тем, кто в океане их топил. Кони шли на дно и ржали, ржали, все на дно покуда не пошли. Вот и все. А все-таки мне жаль их — рыжих, не увидевших земли. |
