Спой же песню мне, Глеб Кржижановский!

Я сквозь слезы тебе подпою^{74},

подскулю тебе волком тамбовским

на краю, на родимом краю!^{75}

На краю, за фабричной заставой

силы черные злобно гнетут.

Спой мне песню, парнишка кудрявый,

нас ведь судьбы безвестные ждут^{76}.

Это есть наш последний, конечно,

и единственный, видимо, бой^{77}.

Цепи сбрасывай, друг мой сердешный^{78},

марш навстречу заре золотой!^{79}

Чтоб конфетки-бараночки каждый

ел от пуза под крышей дворца —

местью правой, священною жаждой

немудрящие пышут сердца^{80}.

Смерть суровая злобным тиранам,

и жандармам, и лживым попам,

юнкерам, гимназисткам румяным,

толстым дачникам и буржуя́м!^{81}

Эх, заря без конца и без края,

без конца и без края мечта!

Объясни же, какая такая

овладела тобой правота?^{82}

Объясни мне, зачем, для чего же,

растирая матросский плевок,

корчит рожи Европе пригожей

сын профессорский, Сашенька Блок?^{83}

Кепку комкает идол татарский,

призывая к порядку Викжель^{84},

рвется Троцкий, трещит Луначарский,

только их не боюсь я уже!^{85}

Я не с ними мирюсь на прощанье.

Их-то я не умею простить.

Но тебя на последнем свиданье

я не в силах ни в чем укорить!^{86}

Пой же, пой, обезумевший Павка^{87},

и латыш, и жидок-комиссар^{88},

ясный сокол, визгливая шавка,

голоштанная, злая комса!^{89}

Пой же, пой о лазоревых зорях^{90},

вшивота, в ледяном Сиваше^{91}.

Пой же, пой, мое горькое горе,

кровь на вороте, рот до ушей!^{92}

Мой мечтатель-хохол окаянный,

помнят псы-атаманы тебя,

помнят гордые польские паны.

Только сам ты не помнишь себя^{93}.

Бледный, дохлый, со взором горящим,

пой, селькор, при лучине своей,^{94}

пой, придуманный, пой, настоящий

глупый дедушка Милы моей!^{95}

Мой буденовец, чоновец юный,

отложи «Капитал» хоть на миг^{96},

погляди же, как жалобно Бунин

на прощанье к сирени приник!^{97}

Погоди, я тебя ненавижу,

не ори, комиссар, замолчи!

Черной молью, летучею мышью

плачет дочь камергера в ночи!

И поет, что поломаны крылья,

жгучей болью всю душу свело,

кокаина серебряной пылью

всю дорогу мою замело!^{98}

Из Кронштадта мы все, из Кронштадта,

на кронштадский мы брошены лед!

Месть суровая всем супостатам,

ни единый из нас не уйдет!^{99}

И отравленным черным патроном

с черной челочкой Фанни Каплан

на заводе, заметь – Михельсона! —

разряжает преступный наган^{100}.

Эй, поручик, подайте патроны,

Оболенский, налейте вина!^{101}

В тайном ларчике ваши погоны

сохранит поэтесса одна^{102}.

Петька Анке показывал щечки,

плыл Чапай по Уралу-реке^{103}.

Это есть наш последним денечек,

блеск зари на холодном штыке!^{104}

И куда же ты, яблочко, катишь?

РВС, ВЧК, РКК.

Час расплаты настал, час расплаты,

так что наша не дрогнет рука!^{105}

И, подвысив звенящие шашки,

рубанем ненавистных врагов,

ты меня – от погона до пряжки,

я тебя – от звезды до зубов^{106}.

Никогда уж не будут рабами

коммунары в сосновых гробах,

в завтра светлое, в ясное пламя

вы умчались на красных конях!^{107}

Хлопцы! Чьи же вы все-таки были?

Кто вас в бой, бестолковых, увлек?

Для чего вы со мною рубились,

отчего я бежал наутек?^{108}

Стул в буржуйке потрескивал венский.

Под цыганский хмельной перебор

пил в Констанце тапер Оболенский,

а в Берлине Голицын-шофер^{109}.

Бились, бились, товарищ, сражались.

Ни бельмеса, мой друг, ни аза.

Так чему ж вы сквозь дым улыбались,

голубые дурные глаза?^{110}

Погоди, дуралей, погоди ты!

Ради Бога, послушай меня!

Вот оно, твое сердце, пробито

возле ног вороного коня^{111}.

Пожелай же мне смерти мгновенной

или раны – хотя б небольшой!

Угорелый мой брат, оглашенный,

я не знаю, что делать с тобой^{112}.

Погоди, я тебя не обижу,

спой мне тихо, а я подпою.

Я сквозь слезы прощальные вижу

невиновную морду твою^{113}.

Погоди, мой товарищ, не надо.

Мы уже расквитались сполна.

Спой мне песню: Гренада, Гренада.

Спойте, мертвые губы: Грена…^{114}