— Ты можешь делать все, что захочешь, — выдавливаю я каждое слово, хотя все мое тело начинает трястись. — Это не будет иметь значения, потому что мне, блядь, нечего рассказывать, Николай! Мой отец никогда мне ничего не рассказывал! Все, что я знаю, это то, что я должна была делать, быть игрушкой и сожительницей твоего отца или того, кому он решил отдать меня. Вот и все. Я клянусь … я даже не знаю, кого он пытался заменить. Все, чему он когда-либо учил меня, все, что он когда-либо говорил мне, это то, что, по его мнению, сделало бы меня лучшей любовницей. Я клянусь, Николай, пожалуйста. Ты хотел услышать, как я умоляю. Прекрасно. Пожалуйста, поверь мне. Я не знаю, что, черт возьми, происходит… и ты собираешься разорвать меня на части ни за что.
Слова вылетают в спешке, налетая друг на друга, и я чувствую, как он замирает. Его лицо по-прежнему представляет собой маску, все еще полную холодного гнева, когда он смотрит на меня сверху вниз, но я чувствую, как рука в моих волосах слегка ослабевает. И затем он отпускает меня, так быстро, что я соскальзываю по стеклу, а мои колени подкашиваются на жестком деревянном полу. Я приземляюсь на задницу, глядя на него снизу вверх, а он смотрит на меня сверху вниз со смесью ярости и презрения, такого взгляда я у него никогда раньше не видела.
— Вставай, Лиллиана, — говорит он низким и опасным голосом. — Я даю тебе один шанс объясниться. Вот и все. Так что сделай это быстро.
ЛИЛЛИАНА
На мгновение мне кажется, что я не смогу. Я не думаю, что смогу заставить свои ноги держать меня. Но я медленно поднимаюсь на ноги, с трудом сглатывая, когда смотрю на своего мужа, мужчину, которого я сейчас даже не узнаю. Он никогда раньше не показывал мне эту сторону себя. Я даже не знаю, собирается ли он меня слушать. Собирается ли он слышать то, что я скажу.
— Я ничего не знаю о том, что происходит, — говорю я ему приглушенным голосом. — Если ты говоришь, что это мой отец, я тебе верю. Мой отец ужасный, ужасный человек. Но я не знаю, что он планировал. Я никогда не представляла…
— Не начинай, блядь, ныть, — шипит Николай. — Богом клянусь, Лиллиана… — Его кулаки сжимаются по бокам. — То, что я потерял сегодня…
— Марика мертва? — Я прижимаю руку ко рту, сдерживая слезы. Я уверена, что, если я начну плакать, это сведет его с ума, и у меня не будет шанса даже попытаться объяснить, прежде чем он начнет отрывать от меня кусочки. Я чувствую, насколько близка эта нить к истиранию. — Николай…
— Прямо сейчас нет. — Его голос напряженный. — Но я не знаю, где ее держат. Я собираюсь, черт возьми, выяснить. Но сначала мне нужно знать то, что знаешь ты. Что ты и твой отец…
— Ничего! — Взорвалась я. — Я продолжу повторять это, снова и снова, что я должна тебе сказать, чтобы ты мне поверил? Я не знаю, о чем, черт возьми, он думал…
— Тогда расскажи мне, что ты знаешь, — рычит он. — Скажи мне, почему у девушки, которой едва перевалило за двадцать, нет хобби, кроме занятий в спортзале и визитов к парикмахеру. Скажи мне, почему ты можешь назвать каждый город в каждой стране на каждом континенте, но не можешь поддерживать разговор, который не был бы простым повторением фактов. Скажи мне, почему ты должна была быть девственницей… ты была девственницей, которая утверждает, что никогда даже не прикасалась к себе, но ты сосешь член так, как будто знаешь, что мне должно нравиться. — Его руки, сжатые в кулаки, сгибаются и дрожат. — Скажи мне, Лиллиана, или я все равно заставлю тебя рассказать мне все.
Я знаю, что он это сделает. Самое сложное — заставить слова слететь с моих губ.
— Мой гребаный отец готовил меня как способ глубже проникнуть в Братву, — шиплю я, яд в моих словах очевиден с того момента, как я начинаю говорить. Я не могу сдержаться. Я заглушала боль всех тех лет в его доме, всех тех вещей, которые он делал, всех тех чувств, которые он вызывал во мне, столько лет, сколько я там жила. Я ненавидела его примерно столько же. И я хочу, чтобы Николай понял, что в нем нет утраченной любви. Что я не хочу иметь никакого отношения к моему отцу или его делам, и что он всегда хотел от меня только одного.
— Я всегда была предназначена только для того, чтобы развлекать, — говорю я ему. — Не невеста. Он никогда не мечтал, что, кому бы я ни была отдана… твоему отцу или тому, кого выбрал твой отец, я выйду замуж. — Я тяжело сглатываю, пытаясь дышать. — Меня научили всему, что, по его мнению, мне нужно было знать, чтобы не отрываться от руки Пахана так долго, как я была нужна. Меня научили, как правильно питаться на изысканном ужине, как поддерживать беседу на любое количество тем, когда молчать, а когда говорить, как одеваться, как делать макияж и прическу. И меня научили, как нравится мужчинам в постели.
Лицо Николая мрачнеет.
— Так ты солгала мне? — Он делает угрожающий шаг вперед, и я отшатываюсь, издавая тихий вскрик, когда чувствую, как стекло прижимается к моей спине, напоминая, что между мной и длинным падением на улицу внизу есть такой хрупкий слой. — Ты, блядь, не была девственницей?
— Нет! — Я поднимаю руки, пытаясь отогнать его, пытаясь сдержать жгучие слезы в моих глазах. — Я была! Клянусь, я была. Я сказала правду. Я даже не прикасалась к себе, как и говорила. Мне была ненавистна сама идея секса. Ничто в этом меня не возбуждало. Я не хотела иметь с этим ничего общего.
— Почему? — Челюсть Николая напрягается. — Тогда что ты имеешь в виду, говоря, что тебя учили? Твой отец… он прикасался к тебе?
Я тяжело сглатываю.
— Нет. — Я качаю головой. — Не так. Никто не прикасался ко мне. Он был предельно ясен в этом вопросе. Но он платил…людям. Сопровождающим. Мужчинам и женщинам. Он приглашал их ко мне на квартиру, потому что он отказался вести меня в любое другое место и заставлял их выполнять всевозможные… действия.
— Какого рода действия? — Спрашивает Николай, слова произносятся мрачно и медленно. — Будь немного яснее, Лиллиана. Ты же не хочешь, чтобы со мной сегодня вечером возникли недоразумения.
— Половые акты, — шепчу я. — Как подрочить мужчине. Минет. Как трахаться. Все разные позы, все это в мучительных деталях крупным планом. Перегибы, которые могут быть у человека, то, что он может сказать, и как реагировать. А потом он меня расспрашивал обо всем этом. Заставлял смотреть снова и снова, а затем задавал вопросы. Мой отец говорил то, что, по его мнению, мог сказать мне Пахан, и… наказывал меня, если я не реагировала так, как, по его мнению, было бы… достаточно возбуждающе.
Последнее предложение я вынуждена выдавить. Это отвратительно, ужасно — то, что он заставлял меня делать и чувствовать, даже не прикасаясь ко мне.
— Теперь, ты можешь понять, почему я не лежала ночью в постели и не прикасалась к воображаемым фантазиям о мужчине, который собирался в конечном итоге изнасиловать меня при поддержке моего отца. — Слова сочатся горечью, холодным гневом, под стать словам Николая, и я чувствую, как часть напряжения покидает меня, когда я смотрю на него. Я даже не уверена, что меня больше волнует, верит ли он мне. Я внезапно чувствую себя измученной, вспоминая все это, вспоминая, насколько все это было ужасно.
На лице Николая появляются жесткие, сердитые морщины.
— И он думал, что это достигнет того, что ему нужно? — Его голос такой осторожный, такой напряженный, что я чувствую, будто он бомба с тикающим механизмом, готовая взорваться. Все, что я скажу, может вывести его из себя. Но у меня странное чувство, что, возможно, он злится больше не на меня.
— Он хотел, чтобы я была достаточно хороша, чтобы угодить Пахану. Он предполагал, что если я понравлюсь ему, то он получит то, что хочет. Это была просто еще одна часть моего образования. — Я выплевываю последнее слово, как будто не могу произнести его достаточно быстро. — Он был амбициозен, и он использовал меня для своих амбиций. Это все, что я знаю. Он контролировал все в моей жизни. Что я ела, во что одевалась, как причесывалась, какие упражнения выполняла в спортзале. Все было идеально продумано, чтобы превратить меня в идеальную особь, которая станет игрушкой для твоего отца. Он издевался надо мной, и у меня не было выбора, кроме как позволить ему.
