Я встаю, открываю окно и высовываюсь. Наша квартира находится высоко, на двенадцатом этаже, и было много ночей, когда я вот так высовывалась наружу и представляла, что произойдет, если я просто… вывалюсь. Я прикидывала, пытаясь определить, есть ли шанс выжить. Я была совершенно уверена, что нет. Изоляция и одиночество делали это со мной. К этому вело и взросление рядом с моим отцом, одержимым идеей затащить свою дочь в постель к самому выгодному мужчине. Все, что я пережила, подталкивало меня к самому краю.

Но теперь, если я смогу продержаться еще немного, моя свобода может быть очень близка. И что я буду с ней делать?

Я уберусь нахуй из Чикаго, вот что.

Я уеду так далеко, как смогу… во Флориду, Калифорнию, гребаную Аляску, мне все равно. Мне насрать, где я окажусь в итоге, лишь бы это была не эта комната, не эта квартира, не этот гребаный город. Где мне больше никогда не придется слышать слова Пахан и Братва, и где я смогу выбирать, с кем мне трахаться и когда.

Все, что мне нужно сделать, это отказаться от этой последней вещи. Потерпеть еще немного. И тогда моя ценность для моего отца… для всех этих мужчин, исчезнет. Я больше не буду девственницей, и никому из них не будет до меня дела.

Большую часть своей жизни я провела, обучаясь всему, что, по мнению моего отца, могло дать мне преимущество перед этими людьми. Мне снова и снова внушали, насколько они светские, насколько культурные, насколько мой интеллект может иметь значение, если Пахан решит, что я нужна ему больше, чем на одну ночь. Если он захочет, чтобы я была под его рукой в качестве любовницы какое-то время. Литература, всемирная история, география, все это мне тоже вбили в голову, наряду с размещением ложек и вилок.

Однако результат оказался не совсем таким, на что надеялся мой отец. У меня все еще хранятся вещи о которых отец не знает: некоторые из карт, некоторые из книг с выделенными местами, описывающими будущее, в котором я смогу путешествовать по различным местам самостоятельно, без чьих-либо препятствий. Местам, которые я хочу посетить, мир, который я хочу увидеть, пользуясь заслуженной свободой, где никто не скажет мне "нет".

Все эти планы все еще эфемерны, и я не решила, куда я отправлюсь в первую очередь. Но это действительно не имеет значения.

Все лучше, чем это.

Все, что будет иметь значение, это то, что я знаю, что мне делать дальше.

Если я смогу выжить.

НИКОЛАЙ

Крики и мольбы этого человека должны тронуть меня. Объективно я знаю, что это так. Но я ничего не чувствую, когда стою там с окровавленными руками, откладывая плоскогубцы, которые держу в руке, и смотрю на связанного мужчину передо мной. На данный момент у него отсутствует большая часть зубов и несколько ногтей, как на руках, так и на ногах. Его ответы, те, которые мне удалось вытянуть из него, произносятся сквозь кровь и слюну, с липкими всхлипываниями, когда он плачет между словами. Этот человек совершенно жалок, и я готов к тому, что все это закончится.

— Скажи мне еще раз, — терпеливо прошу я, доставая нож для разделки филе. — И, возможно, на этот раз я тебе поверю. Сколько, ты сказал, человек будут следить за завтрашней ночной отправкой? И во сколько и кому ты сказал, будет отправка?

Для человека, испытывающего такую сильную боль, слишком много вопросов, чтобы их запомнить, поэтому я повторяю их снова, в перерывах между сбриванием тонких полосок кожи. Я знаю, что он лжет, и на данный момент я не уверен, что потребуется, чтобы заставить его сказать правду. Но ложь тоже полезна. Если он так долго терпит, это значит, что его предательство глубже, чем мы думаем. Это значит, что он боится чего-то большего, чем мой отец и я, а таких мужчин может быть очень мало в этом городе.

Я жесток, но мой отец более ужасен. Безжалостен даже к тем, кого любит. Для меня это работа. От меня ожидают, что я буду выполнять заученный долг. Мой отец часто говорит мне, что он оставляет допросы мне, потому что, хотя мы оба одинаково квалифицированы, ему это слишком нравится. Он становится старше, его руки уже не такие уверенные, как раньше, но он никогда бы в этом не признался, и предположить это, означает оказаться там, где находится этот бедняга, связанным пластиковой пленкой и быть расчлененным дюйм за дюймом.

По крайней мере, его конец быстрый. Когда я уверен, что от него больше ничего не добьюсь, я перерезаю ему горло. Выстрел был бы еще быстрее, но я оставил свое оружие в другом конце комнаты, а он всего лишь солгал мне. Он не заслужил тех усилий, которые потребовались бы мне, чтобы идти за пистолетом.

Когда я мою руки в боковой комнате, смывая кровь с ногтей и слушая равномерный стук отцовских лакеев, убирающих тело и комнату, у меня в кармане жужжит телефон. Я вытираю руки и вижу сообщение от моего отца.

Встретимся в моем офисе, как только закончишь.

Кратко и по существу. Я посмеиваюсь про себя, потому что мой отец, ничто иное, как непоследовательность. Он мог захотеть поговорить со мной о чем угодно, и сообщение было бы одним и тем же, независимо от его настроения. Он мог быть доволен или разъярен, полон надежды или уныния, иметь для меня хорошие новости или плохие, и я получил бы одно и то же сообщение.

Эмоции, в его глазах, это то, что мужчина должен подавлять. Убивать, чтобы это не привело к его гибели. И я научился за эти годы скрывать любые эмоции, которые я чувствую, до вины. К счастью, это, казалось, не имеет большого значения. Моя жизнь приятна. У меня есть все, что я пожелаю. Я живу в чикагском пентхаусе, мне ничего не нужно, я пью и ем, что пожелаю, трахаюсь с кем захочу и хожу, куда захочу. Однажды империя моего отца станет моей. И все, что мне нужно делать взамен, это следовать его командам и, иногда, проливать немного крови.

Небольшая цена за ту жизнь, которую я веду.

Мой отец, Егор Васильев, находится в своем офисе, как и обещал. Он откинулся на спинку своего широкого кожаного кресла, просматривая бумаги, рядом с ним в пепельнице горит сигара, а в правой руке стакан водки. Мой отец, человек, который редко прекращает работу, и поэтому он наслаждается своими удовольствиями, когда хочет ими воспользоваться, а не откладывает их на конец дня. Если бы к нему пришел кто-то другой, а не один из его детей, у него, скорее всего, была бы женщина под столом. В любом случае, я почти удивлен, что ее там нет. В основном он заботится только о чувствах моей сестры Марики.

— Николай. — Он не поднимает взгляда, одной рукой машет на стул, а другой тянется за водкой. — Нам поступило предложение.

Выражение его лица не меняется, но в голосе появляется намек на веселье. Он откладывает бумаги, делает большой глоток своего напитка, а затем поднимает взгляд на меня, на мои забрызганные кровью рубашку и брюки.

— Не было времени переодеться?

— Ты просил меня встретиться с тобой как можно скорее, — спокойно говорю я. Нужно было сделать выбор между написанном в сообщении и приходом на встречу с моим отцом в его офис. Я мог бы переодеться и прийти к нему свежим и соответствующим образом одетым, или я мог бы следовать букве его инструкций и прийти, как только закончу. Зная своего отца, я выбрал последнее.

— Очень хорошо. Ты хороший сын, Николай.

В его устах это самая высокая похвала.

Он откидывается назад, переплетая пальцы домиком, и смотрит на меня.

— Человек, которого ты допрашивал, мертв?

Я киваю.

— Мертвее некуда.

— И он дал нам что-нибудь полезное?

— Не совсем так. Но он лгал, до самого конца. Ничто его не сломило. Такую боль можно терпеть только тогда, когда страх сказать правду сильнее. Что означает, что, кому бы он ни стучал, это могут быть только несколько человек в городе.

Мой отец кивает.

— Может быть Тео, или Харуки.

— Это возможно. Мы можем попытаться выяснить больше. Некоторые из его друзей могут оказаться более откровенными, как только узнают, что с ним случилось. Они будут стремиться избежать той же участи или прославятся, что помогли ему.