— Тогда, по крайней мере, протестируй ее, — рычит он. — Я не верю этому мужчине на слово, что она нетронута. — На его лице застывает предвкушающее выражение, как будто он ждет, что произойдет дальше.

Что-то мелькает в глазах Николая. Что, черт возьми, это значит? Интересно, мое сердце снова учащенно бьется, когда Николай подходит ближе ко мне. Он стоит передо мной, его тело загораживает мое от взглядов двух других мужчин в комнате, и он заполняет все пространство, его мускулистое тело излучает тепло.

У меня никогда не было мужчины так близко ко мне. Все в нем кричит об опасности. Он нависает надо мной, его глаза сейчас затуманиваются, а одна рука лежит на моей талии, длинные пальцы впиваются в меня, когда он смотрит вниз на мое лицо.

— Не двигайся, зайчонок, — бормочет он, и это прозвище повергает меня в абсолютную неподвижность, когда я чувствую, как его рука сжимает мою юбку, приподнимая ее, чтобы он мог просунуть руку под нее.

О боже. Мое сердце бешено колотится в груди, ощущение болезненное. Мне кажется, что я не могу дышать, как будто я могу потерять сознание и рухнуть на твердый деревянный пол. Я понятия не имею, что этот человек собирается со мной сделать. Ужас наполняет меня, и что-то еще тоже, когда я чувствую, как его рука скользит под мою юбку, материал обтягивает его мускулистое предплечье. Жар, которого я никогда раньше не испытывала, расползается по моей коже. Его пальцы касаются натянутой кожи моего живота, чуть выше вершины бедер. Я понимаю, что он собирается сделать, и эти острые слезы стыда снова жгут мне глаза.

Я хочу умолять его не прикасаться ко мне вот так, не перед моим отцом и его, если бы я только могла как-то отговорить его от этого, но я знаю, что это бесполезно. Меня привели сюда для удовольствия Пахана, и, похоже, что ему доставляет удовольствие и то, что он отдает меня своему сыну, и то, что его сын унижает меня здесь, в этой комнате, так или иначе.

Попрошайничество только усугубит мой позор.

Я вздергиваю подбородок, вызывающе глядя на Николая, пока его пальцы скользят ниже. Мне было приказано побриться наголо, и я это сделала. Моя киска мягкая и гладкая, и я вижу, как его челюсть сжимается, когда он прикасается ко мне, его губы сжимаются, когда один палец скользит по шву между моими бедрами. По моей коже снова разливается тепло. Он еще даже не проник между моих складочек, а я уже чувствую, как что-то покалывает меня, тревожное ощущение, от которого мне хочется ерзать, но я держу себя прямо и неподвижно, отказываясь даже вздрагивать, когда его палец касается моих внешних складок, его глаза сужаются, когда он смотрит на меня сверху вниз.

— Ну? — Требует Пахан. — Она кажется нетронутой?

— Это так, зайчонок? — Голос Николая низкий и грубый, как бы приглушенный. Интересно, если я посмотрю вниз, увижу ли, что он возбужден. Я чувствую странное, порочное искушение сделать именно это, но я заставляю себя выдержать его взгляд. Я не хочу, чтобы он заметил малейший интерес с моей стороны. — Ты невинна, как утверждает твой отец?

Я пытаюсь сглотнуть, но во рту пересохло. Я безмолвно киваю, мой язык прилип ко рту.

— Используй слова, зайчонок. — Николай потирает палец взад-вперед. — Ты не тронута?

— Д-да. — Мне удается выдавить это слово. — Я девственница, если это то, о чем ты спрашиваешь.

— Никто не трогал? — Его палец проникает между моих складочек, и я чувствую, как его кончик касается моего клитора.

Я почти задыхаюсь. Мне с трудом удается подавить звук, заставляя себя молчать. Его палец постукивает по мне, в этом чувствительном месте, и его глаза сужаются снова.

— Ты трогала себя здесь, Лиллиана?

Это первый раз, когда он использовал мое имя. Шок от этого, рычания его глубоким голосом с акцентом, сотрясает меня, и, к моему вечному унижению, я чувствую, как пульсирует кончик его пальца… и впервые в жизни я мокрая.

— Ответь мне, — бормочет он предупреждающим тоном. — Знаешь, ни у кого здесь нет бесконечного терпения, зайчонок.

Я не хочу ему отвечать. Но я выдавливаю из себя слова, зная, что не могу испытывать свои возможности здесь. Не сегодня. Если меня отправят домой, моя жизнь закончится до восхода солнца. Мое стремление выжить сильнее, чем чувство стыда.

— Нет, — шепчу я. — Никогда.

Глаза Николая слегка расширяются, как будто мне удалось удивить этого человека. В этом есть намек на удовлетворение, если это правда. Его палец немного сильнее прижимается к моему клитору, и я снова подавляю вздох.

— Никогда? — Его палец потирает взад-вперед, совсем чуть-чуть, и я чувствую еще один постыдный поток возбуждения, влагу, собирающуюся вокруг его пальца. Мне кажется, я чувствую, как у меня по бедрам начинает стекать вода, а щеки пылают. Я чувствую на себе взгляды его отца и моего, и я начинаю задаваться вопросом, а не предпочтительнее ли смерть в конце концов.

— Мне трудно поверить, что ты никогда не прикасалась к этой прелестной киске. Никогда не заставляла себя кончать. — Второй палец проскальзывает между моих складочек, и они скользят ниже, к моему входу. — Но опять же, судя по тому, как ты пачкаешь мою руку…

— Я никогда не хотела, — яростно шепчу я, слова хрипят и застревают у меня в горле. — Мне все равно, веришь ты мне или нет. Это правда.

Это моя единственная бравада, все, на что я способна. И это правда. С тех пор как я стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что такое секс, меня учили, что мое тело, моя сексуальность будут использоваться как инструмент продвижения моего отца. Секс всегда был угрозой. Обещание ужасающего конца моей невинности. Я никогда не прикасалась к себе. Я никогда не хотела этого, потому что, даже если я чувствовала малейший намек на возбуждение, я всегда помнила, что произойдет, когда ко мне прикоснется не моя рука.

У меня никогда не было причин хотеть этого.

Николай смотрит на меня, как будто определяет, лгу я ему или нет. Его кончики пальцев прижимаются к моему мокрому входу и погружаются внутрь совсем чуть-чуть, ища сопротивления. Для доказательства. Они остаются там на самые короткие секунды, и, к моему вечному ужасу, я чувствую, что сжимаюсь вокруг него. Я сжимаюсь вокруг его двух пальцев, как будто хочу, чтобы они были внутри меня, и я вижу, как его взгляд темнеет от внезапной, мгновенной похоти, которая пугает меня. А затем, так же быстро, все исчезает. Он вытаскивает руку из-под моей юбки, позволяя ей упасть на место, и кивает, поворачиваясь лицом к нашим отцам.

— Нароков говорит правду, — решительно заявляет он. — Она девственница, я уверен в этом.

— Ну что ж. — Пахан выглядит почти сожалеющим, как будто он передумывает отдавать меня. Он делает еще один глубокий глоток водки, его пристальный взгляд скользит по мне в последний раз. — Ты принимаешь предложение, сынок? Или мне следует отправить ее обратно с ее отцом?

Я напрягаюсь. Это момент, который решает, жить мне или умереть или, по крайней мере, проживу ли я немного дольше, после того времени, которое потребуется моему отцу, чтобы забрать меня домой, но и по факту я не знаю, что Николай со мной сделает.

Но я думаю, что это может быть лучше, чем то, что сделал бы его отец.

Николай смотрит на меня. Его бурный взгляд пробегает по моему телу, но он не такой развратный, как у Пахана. В нем есть похоть, но она другая. Мрачнее, как будто он борется с чем-то внутри себя. Как будто он не хочет меня. Увы, я этого не понимаю. Не могу прочесть его.

— Нет, — наконец говорит он, и я чувствую, как мой желудок опускается до кончиков пальцев на ногах. Я труп. Я чертовски мертва. Выражение лица моего отца тщательно скрывается, но я знаю, что скрывается под ним.

— Я не приму предложение забрать ее девственность, — продолжает Николай, и я в замешательстве смотрю на него. Что?

— Но, — говорит он, его голос внезапно становится твердым. — Я приму ее как невесту.

ЛИЛЛИАНА

Поначалу я думаю, что неправильно его расслышала. Я не могу понять. Невеста? Моя голова кружится от замешательства. Это не имеет смысла. Я чувствую себя ошарашенной, прикованной к своему месту в комнате, мои колени слабеют от шока.