— Не то плохо, что мы стареем, а то, что остаемся молодыми…

К счастью, автобуса не пришлось долго ждать. Спустя тридцать пять минут она уже была на вокзале.

Комбат стоял возле своего вагона, она еще издали увидела его. Она подошла близко, он не видел ее, курил, слегка опустив голову, зажав сигарету большим и указательным пальцами. Такая у него издавна была особинка: когда курил, обычно опускал голову, глядя себе под ноги, зажимая сигарету большим и указательным пальцами.

Все, все было в нем знакомым, до боли родным: круглый, четко очерченный затылок, слегка выгоревшие ресницы, полузакрывшие глаза, резкая складка, перерезавшая щеку.

— Вася, — негромко позвала она.

Он отряхнул пепел, поднял глаза. Лицо его мгновенно просияло.

— Я знал, что ты приедешь.

Бросил недокуренную сигарету, растер ее ногой.

— Неужто знал? — удивилась она.

— Даю слово, потому и вышел из вагона, все выглядывал тебя.

— Да не выглядел, я подошла, а ты меня не сразу заметил.

— Что есть, то есть, и все-таки, клянусь, я тебя ждал.

Он взял ее под руку.

— Чего это мы стоим на одном месте? Давай пройдемся…

— Давай, — согласилась она.

Было тепло, хотя и надвигался вечер, но в воздухе не ощущалось прохлады, по перрону прохаживались пассажиры, проехал со своей шумной тележкой толстый носильщик в клеенчатом фартуке, вагон, в котором должен был ехать комбат, постепенно заполнялся людьми, молодая проводница в синем форменном костюме, фуражка кокетливо сдвинута чуть набок, придирчиво проверяла билеты пассажиров.

— Не опоздаешь? — спросила Серафима Сергеевна. Комбат глянул на часы.

— У нас еще уйма времени, — сказал с удовольствием. — Целая уйма!

Она усмехнулась. Уйма времени… От силы минут пятнадцать.

— Двадцать четыре минуты, — произнес он четко, привычно угадав ее мысли. — Это, поверь, не так уж мало…

Сдвинул брови, глядя на нее в упор:

— Скажи правду: как у тебя сложились отношения с дочерью? Все хорошо? Или не все?

— Не все, — ответила Серафима Сергеевна. Ему она не могла, не умела лгать. Да и к чему скрывать правду, когда он и без того все как есть понял, все верно вычислил.

— Я так и думал.

— У нее трудный характер, труднее, кажется, не бывает.

— В кого это она такая? Наверно, в мужа?

Серафима Сергеевна покачала головой:

— Что ты, нет. У мужа характер ангельский. Сама не знаю, в кого она удалась: может быть, в меня?

— В тебя?

Он пожал плечами.

— Нет, у тебя характер не вздорный, не плохой, просто случались не всегда объяснимые, не во всем понятные для меня поступки.

Впрочем, он не стал таиться, спросил прямо:

— Скажи правду: что случилось тогда?

Должно быть, это мучило, не давало ему покоя все годы.

Она улыбнулась, хотя ей вовсе не хотелось улыбаться.

— К чему ворошить старое? Не все ли равно теперь, как получилось, так или иначе?

— Нет, — серьезно ответил он. — Не все равно.

Нагнулся, поднял с земли желтый, ломкий лист.

— Конечно, дело прошлое, ты права, теперь уже что говорить о том, чего никогда уже не вернуть. И все же, поверь, я так ничего не сумел понять, как ни старался.

Сдвинув брови, пристально разглядывал лист, словно никогда раньше не приходилось видеть упавшие листья.

Поднял на нее глаза.

— Так как же, можешь хотя бы теперь объяснить, что тогда получилось?

Она все молчала. Не хотелось ни говорить, ни доказывать, к чему, в самом деле, ворошить прошлое? Вдруг почудилось, все вернулось сызнова, рука ее как бы ощутила три картофелины, украдкой положенные Леной в ее карман, и опять перед глазами встало бледное лицо городской, пережившей войну девчонки, которой никак не удавалось наесться досыта.

«Я бы не стала жить без папы, — сказала Лена. — Ни за что не стала бы!»

Серафима Сергеевна долго крепилась, но не выдержала, заплакала. Она не хотела плакать, однако, как ни старалась, не могла превозмочь себя. Она плакала не потому, что расстается с ним, теперь уже, конечно, навсегда, не потому, что жизнь прошла, пролетела, осталось, как говаривала некогда бабушка, совсем ее немного, на самом донышке; было горько от того, что нечего было ответить, и еще от того, что многое хотелось, но так и не суждено было сказать ему.

«У меня должен был быть ребенок от тебя, должен был, да вот — не получилось…»

Слезы текли по ее щекам, она словно бы не замечала их.

«Ты ничего не знал. И не надо, пусть будет так».

— Перестань, — тихо произнес комбат. — Что это с тобой, Симочка? Не надо, прошу тебя…

Они стояли в дальнем конце перрона, к счастью, там никого не было, никто ее не видел. То-то, наверное, удивились бы люди, если бы увидели несчастное, зареванное ее лицо. Что бы подумали тогда? А ничего бы не подумали, только одно: расстаются двое, уже сильно немолодые, расстаются, скорее всего, навсегда. Больше уже не придется встретиться. Так оно, в сущности, и есть на самом деле.

Комбат вынул из кармана платок, осторожно вытер ее глаза и щеки. Спросил негромко:

— Как, наплакалась? Полегчало малость?

Она кивнула.

Однажды, было это немыслимо давно, он так же спросил ее, когда она долго, безутешно плакала: от мамы целый месяц не было ни строчки.

Сказал тогда:

«Вот увидишь, завтра ты получишь письмо, даже целых два. Веришь мне?»

Она всхлипнула в последний раз:

«Верю».

И что же? На следующий день, к вечеру, получила от мамы два письма.

«Ну, что? — он радовался, должно быть, не меньше ее. — Теперь полегчало? Кто был прав? Будешь теперь всегда и во всем мне верить?»

«А как же, — сказала она, чувствуя себя безмерно счастливой. — Как же тебе не верить?»

Серафима Сергеевна бегло глянула на часы.

— Еще есть время, — заверил ее комбат. Сказал почти весело: — Больше не буду тебя ни о чем спрашивать. Клянусь, никогда не спрошу ни о чем…

«Больше нам не придется ни спрашивать друг друга, ни отвечать», — подумала она и опять промолчала.

Мысленно она словно бы заново перелистала всю свою жизнь. Нет, она не жалела ни о чем. Призналась самой себе: все случилось именно так, как и должно было случиться, только так…

Он спросил тихо:

— Наверно, с дочерью у тебя трудные отношения?

— Очень трудные, — призналась она.

— Разменяй квартиру, ни к чему жить вместе, раз такое дело.

— А мы и так живем отдельно, просто Вася сейчас временно живет у меня.

— Понятно.

Она заговорила быстро, словно боясь, что ее перебьют:

— Ты не думай, я люблю ее, у меня никого нет ближе Васи, но трудно с нею ужасно, иногда кажется, будто идешь по минному полю, не туда шагнешь ненароком и — готово, взорвешься…

Он не перебивал, лишь время от времени взглядывая на нее.

— Ей не везет, она красивая, может быть, даже талантливая, но ее в театре не любят, не дают роли, все время плетут против нее интриги, всякие козни…

Серафима Сергеевна вдруг поняла, сейчас она говорит не своими, а Васиными словами, так всегда утверждала Вася, ей не везет, к ней придираются, плетут против нее козни, интриги, а она беззащитна, одинока в этой неравной борьбе…

— Это она так считает или ты тоже? — спросил комбат.

Несколько мгновений Серафима Сергеевна молчала. Потом сказала, не в силах скрыть своего удивления:

— Откуда в тебе это?

— Что именно?

— Почему ты все как есть понимаешь? Ты что, экстрасенс?

— Это еще что такое? — спросил он.

— Есть такие люди, большей частью врачи, они все понимают без слов.

— Я хорошо знаю тебя, — просто сказал он. — Знаю и хочу, чтобы тебе полегче жилось.

«Если бы ты жил со мной, мне было бы легко, — подумала она, — мне было бы легко, защищенно, тепло, потому что только с тобой я могла бы быть счастливой…»

На миг закрыла глаза. Снова увидела Лену, такой, какой она была тогда, когда провожала ее на гатчинском вокзале. Нет, все произошло так, как и должно было произойти, не иначе. Все верно, до самого конца.