Кто верил ей, а кто притворялся, что верит. Скорей всего она тоже порой сомневалась в собственных словах, однако не подавала вида. И продолжала уверять, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Она была высокая, плечистая, большое, крепкощекое лицо, темные брови над темными, блестящими глазами. Крупный рот, сплошные, ровные зубы.

Несмотря на свою мужеподобную внешность, она отличалась любвеобильным сердцем и нравилась мужчинам. Правда, отношения с мужчинами большей частью, как она выражалась, ограничивались чистой и бескорыстной дружбой, иногда постепенно переходившей в другую фазу.

— Какую именно? — спрашивал ее кто-нибудь, она отвечала без смущения:

— Что-то вроде любви.

Сама она умела увлекаться, словно юная и неопытная. По-настоящему, с трепетом, с волнением, ожидала телефонного звонка, который казался самым желанным, самым необходимым, страдая, если звонок опаздывал хотя бы ненадолго, и мгновенно расцветая от любого доброго слова.

У нее было много приятелей, и она охотно делилась со всеми, рассказывая о себе все то, что другие женщины обычно рассказывали далеко не всем.

Уже в течение двух лет у нее был долгий и страстный роман с неким Владиком, видимо много моложе ее годами, крайне робким, стеснительным, может быть, потому она и не знакомила его со своими друзьями. К тому же, по ее словам, он заикался и оттого смущался еще сильнее.

Он являлся к ней в пятницу, оставался до вечера воскресенья.

И она старалась окружить его вниманием, домашним уютом.

Это была в какой-то степени иллюзия семьи, которой она была лишена. В течение всей жизни она жаждала обрести семью, но семьи у нее так и не получилось, однако она отнюдь не чувствовала себя обделенной. И, любя Владика, была благодарна ему за то, что он, как ей думалось, в свой черед тоже любит ее.

— Владик каждую пятницу ездит на цветочный базар, покупает мне цветы, — рассказывала. — Он без цветов никогда не придет, уверяю вас! И, поверьте, я не прошу его, он сам идет на рынок, покупает картошку, укроп, кинзу, он знает, что я ужасно люблю кинзу…

Однажды Владик починил ей диван, перетянул новым материалом, вместе с Зоей Ярославной ездил на Арбат, в магазин тканей, выбирал обивочную ткань поприглядней и не очень маркую.

Он работал весь день, зато диван получился на славу.

Зоя Ярославна ликовала: какой же он работящий, умелый, услужливый!..

Она все сильнее влюблялась в него. И не уставала хвалить Владика всем своим друзьям и знакомым.

Иная приятельница спрашивала:

— А почему бы тебе не выйти за него замуж?

Но тут Зоя Ярославна стояла намертво.

— Никогда в жизни! Он моложе меня, через десять лет он еще будет смотреться, а во что превращусь я? И потом, — добавляла она, — не забывайте, у меня сын.

Ее сын жил у бабушки и не был знаком с Владиком. Впрочем, он не догадывался о его существовании, а Владик вовсе не стремился познакомиться с ее сыном.

Специалистом Зоя Ярославна была отменным, в больнице ее ценили. Больные уважали, сестры относились с некоторой боязливостью, она могла не на шутку распечь за неполадки, за малейшее упущение, за забывчивость или невнимательность, потому что сама никогда не допускала никаких неполадок, никогда ничего не забывала и была крайне добросовестной.

Ей шел сорок третий год, она выглядела на свои годы, ни на один день моложе, хотя и не старше.

Однажды, ранней весной, Владик внезапно исчез. Не звонил, не приходил. Зоя Ярославна извелась: беспрестанно звонила ему домой, там никто не отвечал. Да и кто мог ответить? Владик жил совершенно один в Богородском-Беляеве, в однокомнатной квартире. Точного адреса его она не знала, не знала и номера телефона на работу, даже толком не представляла себе, где он работает. Кажется, в каком-то «почтовом ящике» старшим инженером. И больше ничего не было ей известно. Казалось бы, этого знания было вполне достаточно, но вот Владик неожиданно скрылся, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Что с ним? Куда он делся? Не случилось ли какой-то катастрофы? И — надо же так — не у кого узнать, не с кем посоветоваться!

Она сильно похудела, все кости как бы ясно обозначились на ее лице, губы скорбно сжаты, в глазах страдание.

Правда, к больным была по-прежнему внимательна, но все-таки они заметили явную в ней перемену, судачили за глаза:

— Наша Зоечка, наверно, заболела…

— Что это с нею стряслось?

— Как бы узнать, почему она стала такая?..

Во время совещаний и пятиминуток она сидела отрешенная, погруженная в свои невеселые мысли, с отсутствующим взглядом; если к ней обращались, вздрагивала, отвечала не сразу.

Вершилов был вынужден как-то сказать ей, хотя и мягко, но внушительно:

— Зоя Ярославна, очень просил бы вас перенестись в настоящее время.

Она смутилась, пробормотала что-то невнятное и снова продолжала безмолвно, печально глядеть прямо перед собой, в одну точку.

Но все хорошо, что хорошо кончается.

Как-то вечером неожиданно в дверь позвонил Владик. Она открыла ему дверь и замерла: он был одет в огромную шубу, словно бы взятую взаймы у некоего великана.

— Владик! — закричала Зоя Ярославна. — Это ты? Неужели!!

Обняла его, прижалась лицом к овчинному, изрядно пропахшему нафталином воротнику.

— Я, — заикаясь ответил Владик; казалось, он стал заикаться еще сильнее. — Это я, заинька!

— Где ты был? — продолжала спрашивать Зоя Ярославна. — Я же все глаза проплакала!

В ней было сильно развито чувство юмора, и потому она не могла мысленно не усмехнуться: понимала, уж очень не подходит ей эта простонародно-былинная форма «проплакала».

Оказалось все очень просто: у Владика умер дед где-то в Горьковской области — и он поехал на похороны. Там ему вручили шубу, которую дед отказал ему, вот эту самую…

— Почему же ты не позвонил? — сердито спросила Зоя Ярославна, хотя в сердце ее уже воцарилась блаженная успокоенность. — Неужто трудно было позвонить?

И опять все было просто: он звонил, а у нее все время был занят телефон, немудрено, в ординаторскую трудно дозвониться, вечно кто-нибудь висит на телефоне. А ему еще надо было ехать на аэродром, добывать билет и лететь до Горького. Оттуда добираться до села попутной машиной.

— Так что са-ма по-ни-маешь, — заключил Владик.

— Понимаю, — кивнула ублаготворенная Зоя Ярославна. — А теперь марш в ванную, пока я приготовлю ужин.

Все было хорошо, почти прекрасно. Однако договорились на будущее — что бы ни случилось, непременно постараться дать о себе знать.

И тогда Владик, немного поколебавшись, сообщил ей номер своего служебного телефона, взяв с нее честное слово, что телефоном его она воспользуется лишь в самом крайнем случае.

Еще остался открытым вопрос с шубой. Шуба была огромных размеров — покойник и в самом деле был богатырь, — порядком изъедена молью и выглядела на Владике в достаточной мере нелепо. Или, вернее, Владик пресмешно выглядел в ней.

Зоя Ярославна сняла шубу с вешалки, и шуба стала колом, ни на секунду не склонившись набок.

— Ты ее носить не будешь, — безапелляционно заявила Зоя Ярославна.

— Нет, буду, — протестующе ответил Владик.

— Нет, не будешь! Она непомерно велика, абсолютно не идет тебе, старомодна, и, право же, в ней неудобно показаться на улице.

В конце концов Зоя Ярославна победила — и шубу подарили слесарю домоуправления, который был весьма доволен подарком: по его словам, шуба могла превосходно утеплить собачью конуру на его садовом участке.

… — Я стараюсь выработать в себе доброту, — нередко утверждала Зоя Ярославна. — Ведь можно выработать многое, например, уменье просыпаться всегда в одно и то же время, или выработать определенное бесстрашие, перестать бояться пауков, мышей, темноты. Вот так же точно я стараюсь выработать доброту.

Она наговаривала на себя. Благодаря своей мужеподобной внешности Зоя Ярославна казалась сердитой, временами даже злой. А на самом деле сердце у нее было мягкое, жалостливое.