Иные врачи с годами обретали если не равнодушие, то завидное спокойствие.
— Это — благо, — настаивал доктор Вареников. — Иначе жить было бы невозможно!
Сам доктор Вареников почти не пытался скрыть свое предельное равнодушие решительно ко всем больным.
— Всех не оплачешь, — любил говаривать он. — А я тем более не расположен к слезливости.
Зоя Ярославна в душе понимала: разумеется, всех не оплачешь, всех не пережалеешь, но ничего не могла с собой поделать.
Доктор Вареников, к примеру, едва закончив дежурство, уже мчался домой, порой даже не зайдя в палаты, а Зоя Ярославна подолгу сидела возле постели самых тяжелых своих больных, иногда ловила себя на том, что злится на саму себя за свое бессилие, за беспомощность, за то, что не может наповал сразить болезнь.
Однажды, когда она зашла в палату и на ее глазах умер больной, она не выдержала, разрыдалась.
Должно быть, потому больные верили ей и любили ее. От одного к другому шел в больнице слух о докторе Башкирцевой, самом лучшем докторе на свете. Ложась в больницу, многие просили:
— Чтобы в то отделение, где доктор Башкирцева.
Доктор Вареников утверждал:
— У каждого врача имеется свое кладбище, это — непреложный закон.
— Я хочу, чтобы мое кладбище было населено как можно меньше, — говорила Зоя Ярославна, а доктор Вареников возражал:
— Сие от вас не всегда зависит…
Своему сыну Сереже, которого Зоя Ярославна считала не по годам умным и понятливым, она сказала однажды:
— Я никого не ненавижу особенно, но Вареникова, честное слово, ненавижу, он мне просто-напросто противопоказан, как, скажем, аллергику противопоказан укол пенициллина…
— Ненависть — штука вредная, — заметил Сережа. — Она вредна прежде всего для того, кто ненавидит…
Сереже было пятнадцать лет, он был абсолютно не похож на мать.
«Вылитый отец», — часто думала Зоя Ярославна, глядя на смуглое, тонко вылепленное лицо с темно-синими, чуть косящими глазами.
Отец Сережи не знал, что у него остался сын от женщины, с которой случился короткий, быстро завершившийся роман.
История их любви была в достаточной мере тривиальной: юг, море, дом отдыха на берегу моря, случайно оказались в столовой рядом, за одним столом. Он — одессит, невысокий, хорошенький мужчина, шапка густых волос, дерзкие синие глаза, фамильярно держится со всеми, с первой же минуты стал звать ее «Зоечка» и на «ты».
А потом уехал, обещал писать, даже приехать как-нибудь в гости. И не приехал ни разу, не прислал ни одного письма.
Мать Зои Ярославны поначалу возмущалась:
— Как так можно? Ребенок без мужа! В наше время это был позор, самый настоящий!
А она поступила наперекор всем советам и указаниям. И родила в положенное время мальчишку, поразительно походившего на своего отца. И назвала его в честь отца Сережей.
Сын звал ее по имени — Зоя, так у него повелось с детства. Говорил о ней:
— Зоя не умеет следить за собой так, как это умеют другие женщины. Поэтому приходится мне взвалить на себя эти функции.
Он настаивал на том, чтобы она покупала себе нарядные платья, красивую обувь. Заметив у нее в волосах седину, сказал:
— Непременно начни красить волосы…
И не отставал от нее до тех пор, пока она не согласилась покрасить волосы в темно-каштановый цвет.
Сын частенько попрекал ее за непрактичность, неумение правильно расходовать деньги, за некоторую разбросанность, за неумеренное курение.
Однако никому другому не разрешал сказать о матери ни одного дурного слова.
Когда какой-то парень во дворе проговорил насмешливо:
— Ну и мать у тебя! Типичный мордоворот… — он, не задумываясь, влепил ему пощечину.
И хотя был жестоко избит, не сдался, не попросил пощады, снова полез в драку и снова был избит.
Зоя Ярославна в тот день пришла навестить сына и, увидев у него огромный фингал под глазом, неподдельно испугалась:
— Кто это тебя? Что случилось?
— Ерунда, — небрежно произнес Сережа. — Все пройдет очень скоро…
— Хорошенькая ерунда, — возмутилась мать. — Погляди на себя. В чем дело? С кем ты подрался?
Он ответил:
— Неужели я буду втягивать тебя в наши личные раздоры? В сущности, это никого не касается, кроме меня одного.
Так он сказал, и она поверила, отстала от него. А он все-таки однажды изловчился и хорошенько избил парня. Того самого. Колошматил его что есть сил, при этом мстительно думал:
«Вот же тебе, получай за мордоворот!»
Было ему в ту пору неполных тринадцать лет.
Из года в год Зое Ярославне обещали в больнице предоставить более просторное жилье. Однако время шло, а она продолжала жить в крохотной однокомнатной квартирке; хорошо, что Сережа согласился переехать к бабушке, ее матери, а то жить в одной комнате вдвоем с сыном, который постепенно, неумолимо рос и взрослел, было и тесно, и неудобно.
Правда, Владик как-то предложил ей:
— Давай сменяем наши две квартиры на большую квартиру и будем жить втроем с Сережей.
Но Зоя Ярославна наотрез отказалась. Слов нет, она любила Владика, может быть, почти так же, как любила сына, но жить вместе, все время, — благодарю покорно!
Кроме того, Зоя Ярославна считала себя решительно неприспособленной к семейной жизни, не желала вести хозяйство, готовить, убирать, стирать. Это все было не по ней.
— Одна голова не бедна, — часто говаривала Зоя Ярославна. — Я могу весь день просидеть на сигаретах и чае, в лучшем случае на кофе с сушками, могу не мыть посуду сколько хочу и не подметать пол. Кто мне указчик, кроме самой себя?
Раза два в неделю она приходила к матери повидаться с Сережей. Чаще не получалось — не хватало времени. Иногда Сережа навещал ее. Отношения у них были хорошие, родственные, такие, какие полагаются между матерью и сыном.
Хотя Сережа и относился к ней порой иронически, она прощала ему. В конечном счете, она знала, он любит ее, привязан к ней искренно, это самое главное, а если даже и слегка подсмеивается порой, что ж, на здоровье, если ему это по душе…
Перед приходом Владика Зоя Ярославна убирала квартиру, тщательно подметала пол, мыла посуду горячей водой с содой.
Владик был необыкновенно аккуратен, чистоплотен и брезглив, словно кошка; если она подавала ему стакан чаю, мог долго, придирчиво обнюхивать стакан, разглядывать его на свет. Вначале Зою Ярославну это раздражало, потом она привыкла.
В течение двух дней квартира сверкала чистотой, на столе, покрытом крахмальной скатертью (Владик не выносил клеенок), рядом с цветами в вазе стояли пирожки с капустой, особенно любимые Владиком, к обеду подавался компот из консервированных фруктов, предпочитаемый Владиком на десерт.
Зато когда он уходил, все становилось на свое место: пол оставался неметеным, пыль густо оседала на мебели, на подоконниках, в кухонной мойке громоздились немытые тарелки.
Приходя домой из больницы, Зоя Ярославна блаженствовала возле телевизора, с бутылкой кефира в одной руке и ломтем хлеба в другой.
Пепельница, стоявшая на журнальном столике, была полна окурков.
Никто не корил Зою Ярославну, не призывал ее к порядку и чистоте. Кругом было привычно тихо, захламлено, и можно было делать все, что только душе угодно.
Так продолжалось до следующей пятницы или субботы, когда должен был вновь появиться Владик.
Мать Зои Ярославны, пожалуй более дальновидная, чем дочь, сказала однажды:
— Боюсь за тебя, Зоя.
— Почему ты боишься? — удивилась Зоя Ярославна.
— Ты чересчур рьяно относишься к своему другу.
— Чем же рьяно?
Но мать увидела: дочери неприятны эти слова, и не стала продолжать. В сущности, не ее дело вмешиваться в личную жизнь Зои. Зоя достаточно взрослая, сама все может решить так, как ей надлежит поступать.
Однако немногие слова матери все-таки запали в душу Зои Ярославны. И она осознала то, что и следовало осознать: не нужно чересчур сильно любить, излишне горячо принимать все к сердцу. А что, если эта затянувшаяся связь почему-либо оборвется? Что тогда? Как все будет?
