— Неужели? — удивилась она. — А я, признаться, позабыла.
— Зато я помню, — сказал он.
Вынул из кармана светлой тисненой кожи бумажник, раскрыл его, извлек из бокового отделения маленький конверт.
— Погляди, узнаешь?
В конверте лежал старый, поблекший от времени снимок. Серафима Сергеевна узнала свое лицо: широко раскрытые глаза, челка, свободно упавшая на лоб.
— Помнишь? — спросил комбат.
— Еще бы не помнить! Было это в Берлине, побежденном Берлине, когда все уже со дня на день ждали отъезда домой.
Тогда майор Петрицкий, любивший всех и все фотографировать своим древним, однако еще вполне пригодным фотоаппаратом, снял их во дворе имперской канцелярии.
— Исторический снимок, — сказал Петрицкий. — Такой снимок следует хранить всю жизнь, будете потом детям и внукам своим показывать: дескать, был такой майор, который нас щелкнул в самом логове врага!
Перед тем как расстаться, комбат и Сима аккуратно разрезали снимок на две равные половины, ее фото взял комбат, его фото досталось ей. Решили: хранить фотографии всю жизнь, а там дальше видно будет…
Дальше, думалось тогда Симе, могло быть только так: они поженятся, соединят снова два лица и потом переснимут фотографию заново. Но нет, не пришлось…
— А твоя половина цела? — спросил комбат.
Серафима Сергеевна с сожалением покачала головой:
— Представь, потерялась где-то…
Она и сама не знала, куда мог подеваться этот маленький квадратик картона. Искала где только могла, но так и не сумела найти…
— Почему ты так быстро уезжаешь? — спросила она.
— Как быстро? Я здесь уже скоро месяц. Это ты, наверно, только-только приехала.
— Угадал. Только-только.
— Ладно.
Он крепко сжал ее руку, не сразу выпустил из своей ладони.
— Когда-то придется еще свидеться?
Она покачала головой:
— Не знаю.
— И я не знаю.
Он улыбнулся, а ей захотелось плакать. Вот так вот, не стесняясь никого, открыто разреветься, может быть, даже в голос. Бабушка когда-то рассказывала:
«Плакальщицы в деревне накричатся, бывало, досыта, зато потом у каждой сердце легчает…»
Не глядя на него, сказала:
— Счастливого тебе пути.
И опять он все понял. Все, что творилось в ее душе.
— Подожди, — сказал он, — не спеши.
— Пора, — сказала она, все еще не решаясь взглянуть на него. Но он тоже не стремился поймать ее взгляд.
— Передать от тебя привет Лене?
— Конечно, передай, — оживилась Серафима Сергеевна. — Скажи ей, что я ее до сих пор помню.
Он кивнул:
— Ладно, скажу.
Помолчали немного. Серафима Сергеевна спросила:
— Когда едешь?
— Сегодня в шесть вечера, поездом.
— Я люблю больше самолетом, — сказала она.
Он не ответил, наверно, не расслышал ее слова, может быть, думал о другом. Потом заставил себя взглянуть на нее:
— Будь здорова и, по возможности, счастлива!
Снова сжал ее руку. Должно быть, хотел еще сказать что-то, но почему-то передумал, резко повернулся, зашагал обратно к источникам. А Серафима Сергеевна пошла в другую сторону, к остановке автобуса.
После обеда в большом зале санатория был концерт, устроенный силами местной филармонии.
В комнату Серафимы Сергеевны доносились из зала звуки рояля, потом чей-то тонкий, визгливый голос старательно и фальшиво начал выводить Баркаролу Шуберта.
Серафима Сергеевна поморщилась. Не выносила ни малейшей фальши, тем более что сама обладала совершенным слухом. Комбат говорил некогда:
«Тебе бы в Большом выступать, все бы заслушались!»
Иной раз просил ее:
«Спой мою любимую».
Любимая песня была та, которую в кинофильме «Последний табор» пела артистка Ляля Черная.
Сима начинала тихо, как бы исподволь, как бы поверяя кому-то сокровенное:
Ах, расскажи, расскажи, бродяга,
Чей ты родом, откуда ты…
И тогда Вася начинал тихонько подтягивать, стараясь не заглушить ее голос:
Ах, да я не знаю,
Ах, да я не помню,
Рооо-маа-нэээ…
Однажды признался:
«У нас в деревне, за лесом, цыгане как-то табором осели. Я мальчишкой к ним часто бегал. С той поры люблю цыганские песни».
«А в тебе и вправду есть что-то цыганское, — сказала Сима, — глаза, к примеру, совершенно цыганские».
Вася смеялся.
«Как же, наверно! А куда нос курносый дену? А волосы светлые? Нет, какой там цыган, самый настоящий русак, рязанский или, если хочешь, тульский…»
Серафима Сергеевна оперлась щекой о ладонь.
Почему суждено было им встретиться? Столько лет не виделись, ничего ровным счетом не знали друг о друге и вдруг встретились. А лучше бы не встречаться, ничего ни о ком не знать, не виделись столько лет, и дальше не надо видеться…
Как-то майор Петрицкий, которого все в части считали не очень умным, произнес вовсе не глупую фразу:
«Не то плохо, что мы стареем, а то, что остаемся, несмотря на возраст, молодыми».
Тогда она посмеялась над его словами, посчитав их за некую замысловатую абракадабру, попросту говоря, ерунду и чушь. Но теперь слова эти вдруг возникли в памяти и показались ей не только умными, но и верными на удивленье…
Она встала из-за стола, подошла к зеркалу, висевшему над умывальником. В зеркале отразилось ее лицо, желтоватая кожа, темные подглазья под большими, печально и отрешенно глядевшими глазами.
— А и стара же ты, матушка, — сказала Серафима Сергеевна, глядя на свое, показавшееся никогда не виданным, словно бы чужим, лицо. — Стара, как мир…
Решительно отвернулась от зеркала, снова подошла к столу, увидела: письмо к дочери так и осталось недописанным. Взяла ручку, стала быстро, не раздумывая, писать.
«Сегодня гуляла в лесу. До чего все кругом красиво, если бы ты только видела! Все дорожки в листьях, и только крапива упрямо и сердито зеленеет, как маленький зеленый островок среди желтых, все время падающих на землю листьев».
Подумала еще немного, приписала:
«Встретила старого знакомого. Вместе были с ним на фронте. Не виделись, наверно, около сорока лет. Представь, он узнал меня. И я его узнала тоже, только он раньше».
Давние воспоминания живут до седых волос, наверно, ее Вася посмеется над своей чудачкой мамой: нашла чему радоваться, узнали ее, стало быть, не такая старая…
Ей как бы послышался ленивый, насмешливый голос дочери:
«Смешная ты, мать, до ужаса…»
«Ну и пускай смешная, — мысленно, будто и в самом деле дочь произнесла эти самые слова, сказала Серафима Сергеевна. — Пускай, зато что думаю, то и говорю, не притворяюсь, не хитрю, не стараюсь казаться лучше, чем на самом деле…»
Может быть, впервые в жизни она подумала о том, до чего же они обе, она и дочь, разнятся друг от друга, до чего непохожие одна на другую!
Трудно с нею, а куда денешься, кому пожалуешься? Ведь родное дитя, своя, собственная кровинка, дороже никого нет и не будет…
Музыка из зала доносилась все настойчивей. Теперь некий бас уверенно пел «Застольную» Бетховена.
«Хорошо, хоть не фальшивит», — подумала Серафима Сергеевна.
Машинально глянула на часы. Уже половина пятого. Как стремительно летит время! Вася, наверно, уже собрался: впрочем, чего там ему собираться? Уложить немногие вещи в чемодан? А может быть, отправился в последний раз выпить воды? Или никуда не пошел, больше нет времени, наверно, уже считает минуты, чтобы ехать на вокзал.
Простая, на диво доступная мысль внезапно пронзила ее.
Почему бы не проводить его? В самом деле почему? Им суждено было случайно повстречаться, больше, должно быть, уже не придется. А что, если еще раз, в самый последний раз увидеться?
Она накинула плащ, подошла к зеркалу, быстро пригладила чуть растрепавшиеся волосы. Сказала громко, глядя на свое лицо в зеркале:
