А лет с шестнадцати заметно стала хорошеть, куда что девалось, тощая неуклюжесть обернулась непринужденным изяществом, очки она сняла, потому что близорукости как не бывало, и ее фиалковые в коротких, густых ресницах глаза блестели, искрились, лучились на бледном, тонко очерченном лице.

Но характер был вздорный, тяжелый, как жернов, обидчивый, самолюбивый, не прощавший никому ничего, даже самой пустяковой обиды.

Каждый год, пока училась в школе, у нее менялись желания: то мечтала стать инженером-мостостроителем, то решала поступить на биофак МГУ, то в институт иностранных языков, стать переводчиком, как и мать, но, окончив десятилетку, неожиданно для всех подала документы в театральное училище имени Щукина.

И ее приняли, как считал отец, скорее всего, за внешние данные, а никак не за талант, которого у нее, по его мнению, не было.

…— Ты замужем? — спросил комбат.

— Была, — ответила Серафима Сергеевна. — Был муж. Все это уже плюсквамперфектум.

Муж ее был хороший человек, спокойный, с ровным характером. Безусловно любил ее, был ей предан, но что же делать, если она так и не смогла полюбить его? Старалась. Однако не сумела победить себя. Он раздражал ее всем, даже своей терпеливой, безотказной добротой, даже непоколебимым спокойствием. Иногда она взрывалась:

— Разозлись, что тебе стоит? Наконец, ударь меня как следует!

Он неизменно улыбался, круглолицый, близорукий и такой ненужный, нелюбимый…

— Симочка, дружок, да что это с тобой такое?

— Ничего, — отвечала она, стараясь сдержать себя. — Абсолютно ничего.

О Васе старалась не вспоминать. Гнала от себя все мысли о нем. А дочь назвала его именем, пусть хотя бы его имя будет всегда с нею.

Иногда, нечасто, ей случалось видеть его во сне, и тогда она просыпалась с сильно бьющимся сердцем, казалось, только что, минуту назад, она говорила с ним, касалась его руки, его лица…

И все никак не могла вспомнить, о чем они говорили во сне, что он сказал ей.

Порой на улице ей казалось, он идет ей навстречу, и она никак не могла понять до конца: то ли стремится увидеть его, то ли хочет убежать от него куда-то? Но человек подходил ближе, она убеждалась, это вовсе не Вася, чувство досады и в то же время какого-то облегчения охватывало ее, совсем как тогда, в Гатчине, когда она, приехав, не застала его.

Так им и не суждено было больше встретиться. Наверно, он продолжал жить в Гатчине со своей женой и с детьми, а может быть, переехал куда-нибудь, у нее тоже была семья, их пути, как поется в песне, разошлись, словно корабли в море.

Но что она могла поделать с собой? Как победить самое себя?

Она не сумела привыкнуть к своему мужу, примириться с жизнью, которая казалась вроде бы устойчивой, раз и навсегда сложившейся.

Дочка уже училась на втором курсе театрального училища, когда Серафима Сергеевна и ее муж разошлись. Разошлись мирно, без единой ссоры, впрочем, с ее мужем трудно было бы ссориться, еще никому никогда не удалось вывести его из себя, повздорить с ним хотя бы немного.

Он переехал от них, но продолжал регулярно, раз в неделю, навещать дочь. И когда дочь выступала в учебных спектаклях, Серафима Сергеевна сидела рядом с мужем в зале, смотрела на Васю, одетую в длинное платье со шлейфом (обычно играли какую-нибудь классику, или Лопе де Вега, иль пьесу Шекспира), потом переглядывалась с мужем, и он тихо пожимал ее руку. Но уже не пытался наладить жизнь, не предлагал сойтись с ним снова, хотя дочь не раз говорила:

— Чего вы дурите, родители? И ты одна, и папа мыкается в одиночестве. Зачем это все? Кому это нужно?

Серафима Сергеевна отвечала:

— Так получилось, Вася.

С дочкой она была неизменно терпелива, не возражала ей, не пыталась с ней спорить.

В конце концов дочь отстала от нее:

— Каждый сходит с ума по-своему, видно, тебя не переделать.

— Поздно меня переделывать, — с кроткой твердостью отвечала мать.

…— Что делает твоя дочь? — спросил комбат.

— Она артистка, — ответила Серафима Сергеевна. — Нет, нет, — она предвосхитила следующий вопрос. — Совсем неизвестная, на самых маленьких ролях.

— В каком театре?

Она назвала театр, хорошо известный и любимый москвичами.

— Быть артисткой такого театра — большая честь, — сказал он.

Она повторила:

— Вася никому не известна, вряд ли тебе приходилось слышать о ней.

— Как ее фамилия?

— Костомарова.

— В самом деле, не слышал, — признался он.

После окончания училища Васю приняли в этот театр, славный своими традициями. Ее учитель, один из режиссеров театра, постарался взять Васю к себе.

С самого начала было ясно: есть бесспорная, так называемая сценическая внешность, превосходные данные, и больше ничего.

Она не умела двигаться, не владела своим голосом, на сцене держалась как деревянная. Главный режиссер театра — знаменитый старик, из породы тех долго не блекнущих стариков, которыми был славен театр, увидев ее на сцене, закрыл лицо обеими руками.

— Боже мой, да что же это такое?

Однако ей хотели было поручить главную роль в новом спектакле, внешне она подходила по всем статьям, но после нескольких репетиций режиссер, изрядно побившись с нею, изрек утомленно:

— Вряд ли что-нибудь у нас получится…

Вася плакала, обвиняла всех в интригах, в дьявольских кознях.

— Мне просто завидуют всякие бездари и уроды…

Серафима Сергеевна страдала за нее, а отец, несмотря на свою любовь, говорил:

— Поверь, девочка, пока не поздно, надо менять профессию.

— Ни за что! — кричала Вася. — Я еще докажу вам всем, чего я стою!

Она вышла замуж за известного кинорежиссера, он снял ее в своей картине. Пока шли съемки, Вася, усталая, но счастливая, уверяла мать:

— Вот увидишь меня на экране — ахнешь!

Фильм успеха не имел. Было несколько рецензий, утверждавших в один голос: главная героиня не сумела справиться с ролью.

Вася плакала исступленно.

— Это только лишь происки врагов, ничего другого…

Ее муж, кинорежиссер, вначале сочувствовал ей, потом стал все более отдаляться от нее. В конце концов они разошлись. И тут же появился новый муж, уже совсем другого калибра, директор крупного завода, человек много старше ее годами, влюбившийся в нее как мальчишка.

Она бросила его через год.

— Мне с ним скучно, мы до того разные…

— Вася, сколько можно? — спрашивала Серафима Сергеевна. — Сколько еще будешь менять мужей?

— Обещаю навсегда успокоиться только в могиле, — посулила ей Вася.

Она не разуверилась в своем даровании, но разочаровалась во многом, и это разочарование не могло не сказаться даже на ее внешности, правда, тут сказались и годы, которые не шли, а словно бы летели один за другим.

Прекрасное лицо ее стало жестче, определенней в своих очертаниях, фигура немного отяжелела.

Может, был бы у нее ребенок, жизнь ее получила бы иное звучание?

Так думала Серафима Сергеевна, но Вася ни за что не желала иметь детей.

— Вот еще, только этого не хватает!

Она не была ни злой, ни доброй, ни глупой, ни умной. В сущности никакой. Одно неистощимое, ненасытное честолюбие владело ею, честолюбие, которому не суждено было осуществиться.

И еще — в последнее время она стала недоверчивой, даже в чем-то озлобленной. Радовалась чужим неудачам, признаваясь откровенно:

— Когда врагам плохо, я ликую!

— Какие такие у тебя враги? — спрашивала мать.

Вася разражалась громким, деланным смехом.

— О, у меня больше, чем волос на голове, врагов, завистников, всякого рода недоброжелателей…

Сжимала в кулак маленькую, энергичную руку:

— Моя бы воля, я бы их всех раздавила, одного за другим…

— Не пожалела бы никого?

— Конечно, нет. Думаешь, они бы меня пожалели?

Любимой книгой ее был «Граф Монте-Кристо».

— Вот у кого следует учиться, как мстить врагам, — говорила она. — Обдуманно, неторопливо, изысканно, так, что враг и понятия не имеет, откуда и почему у него одна беда сменяет другую, а между тем это все он, граф Монте-Кристо, тот, кто на всю жизнь запомнил зло, которое ему причинили, и теперь мстит и будет мстить до конца.