Иной раз она совершала поступки, удивлявшие всех, кто ее знал. Нещадно ссорилась со своими коллегами, плела интриги против режиссеров, которые, по ее мнению, явно придирались к ней, порой неожиданно сходилась с людьми, решительно далекими от нее, зато могущими, по ее мнению, так или иначе содействовать карьере.
Однажды она на короткое время сошлась с главным администратором большого концертного зала, он посулил ей вначале золотые горы — организовать для нее концертные выступления, моноспектакли, однако не выполнил ни одного своего обещания, а вскоре придрался к чему-то совершенно незначительному и заявил, что вместе им не по пути.
Как позднее стало известно, по пути ему оказалась молоденькая выпускница эстрадной студии, бесспорно одаренная, очень цепкая, сумевшая выжать изо всех возможностей главного администратора все то, что она считала нужным и важным для дальнейшего продвижения.
А Вася, не теряя надежды, снова искала, и опять разочаровывалась, и опять продолжала бесконечный свой поиск…
…— Как, довольна дочкой? — спросил комбат.
— Она моя дочь, этим все сказано.
— А все-таки? — настаивал он.
Вот таким он был и тогда, в те далекие годы, ему были присущи необыкновенная проницательность, способность угадать даже то, что ему было решительно неведомо.
Ей казалось, он не только умеет отгадать чужие мысли, но, подобно Шерлоку Холмсу, по каким-то неясным и непонятным для других приметам определить настроение, характер, желания и особенности совершенно незнакомого человека.
— Не все мне нравится, — сказала Серафима Сергеевна. — Но что же делать?
Последние годы Вася жила вместе с нею. У нее была хорошая однокомнатная квартира, но далеко от театра, в Чертанове, и она решила пока что поселиться у матери, а квартиру сдать знакомой актрисе, желавшей отделиться от своей большой, недружной семьи.
Вася уже почти не участвовала в спектаклях, изредка ей поручали какую-нибудь проходную роль; возвращаясь после спектакля домой, она презрительно рассказывала:
— Сегодня раз десять вызывали эту бездарь Холодову, наверно, ее сын привел товарищей в театр, не иначе, а она им всем заплатила.
— Зачем ты так, Вася? — робко возражала Серафима Сергеевна. — Холодова талантливая актриса, это все признают.
— Кто? Холодова? Бездарная корова! Кошмар на двух ногах, к тому же несусветная интриганка, сплетница и патологическая дура!
Серафима Сергеевна виновато молчала, жалея о сказанных ею словах, а Вася долго еще не могла успокоиться, честя на все корки Холодову, а заодно и всех остальных актеров, режиссеров, самого директора театра и худрука.
Серафима Сергеевна не могла привыкнуть к ее озлобленности, иногда она пыталась уговорить Васю уйти из театра, в конечном счете можно найти другую работу, например вести кружок самодеятельности в каком-нибудь клубе или во Дворце культуры, но Вася обрывала ее на первых же словах:
— Театр — моя жизнь, меня из театра только ногами вперед вынесут!
…— А моя Ленка — прелесть, — сказал комбат. — Такой человечек вырос, признаться, и сам не ожидал!
— А я ожидала, — сказала Серафима Сергеевна.
Снова вспомнилась Лена, стоящая на перроне, зябко приподнятые плечи, темные отцовские глаза на маленьком лице…
— Муж у нее неплохой парень, — заметил комбат. — Я его даже, если хочешь, люблю, правда, он иногда зашибает.
— То есть, — не поняла Серафима Сергеевна, — как это зашибает?
— Любит выпить, однако боится Ленки и потому старается держаться, если сорвется иногда, то готов целые сутки просить прощения.
— А дети хорошие?
— Не то слово.
Комбат расстегнул плащ, вынул из бокового кармана конверт:
— Вот они какие. Это Маша, младшая.
— Вылитая Лена, — удивленно произнесла Серафима Сергеевна. — Одно лицо.
— Да, похожа, — отозвался комбат. — А теперь, погляди, старший…
Этот не был похож на мать. Щекастый, толстые, добродушно улыбающиеся губы, узкие, должно быть, светлые глаза. Почему-то глядя на него, думалось, у него светлые глаза и белокурые волосы.
— Скоро будет отцом семейства, — нежно проговорил комбат, но тут же, видимо, устыдился своей нежности, притворно сурово сказал: — Тоже, само собой, недостатков полный короб, сама знаешь, какие они теперь, современные молодые!
Серафима Сергеевна улыбнулась.
— Я что-то не то сказал? — спросил он.
— Ты когда-то говорил: когда люди начинают хаять молодежь и хвалить прошлое, это означает, что они состарились.
— Разве? Что-то я не припомню, чтобы я говорил так.
— Именно так ты говорил, — сказала Серафима Сергеевна. — Я хорошо помню.
Она дивилась собственной памяти, ведь столько лет миновало, а кажется, ничего не забыла, решительно ничего…
— Кого-нибудь из наших видел за эти годы? — спросила она.
— Почти никого, хотя несколько раз довелось повстречаться с капитаном Теличкиным. Помнишь его?
— Конечно, помню. Где ты его видел?
— Возле Большого театра. Специально приезжал в Москву на встречу. К слову, тебя там ни разу не видел.
— Да, я туда не ходила.
Он посмотрел на нее, приподняв бровь, и она поняла: угадал, почему она не появилась ни разу на встрече фронтовиков.
— Боялась? — Он почему-то понизил голос, словно не хотел, чтобы кто-то услышал его.
Она не скрыла от него правды:
— Да, боялась. Тебя боялась видеть.
— Я так и думал.
— Как Теличкин? — спросила Серафима Сергеевна.
Лицо комбата оживилось:
— Потолстел, глаза заплыли. А голос все тот же, командирский.
Капитан Теличкин славился на весь седьмой отдел своим голосом:
«Вы проиграли войну! Ваш преступный фюрер бросает в бой все новые войска, уже взялся за детей и за стариков, но ничего у него не получится, он обречен на поражение, и чем скорее он сдохнет вместе со своей преступной кликой, тем лучше для каждого из вас, тем благотворней для ваших жен и детей, помните об этом, солдаты!»
Теличкин никогда не повторялся. Всегда варьировал свои обращения к солдатам противника. К тому же его произношение играло не последнюю роль, в детстве он жил с родителями в Германии, учился в немецкой школе и сумел потому изучить язык во всех его тонкостях.
— Что он делает? — спросила Серафима Сергеевна.
— В последний раз, когда я его видел, он сказал, что работает в Рязани, на заводе, в многотиражке. Кроме того, регулярно выступает по заводскому радио.
— Это по нем, — одобрила Серафима Сергеевна.
— Он о тебе спрашивал, — сказал комбат.
— Что же ты ему сказал?
— Правду, ничего, кроме правды, давно тебя не видел, ничего о тебе не знаю, ведать не ведаю…
Ей послышался упрек в этих его словах, она взглянула на него, он смотрел в сторону. Несколько шагов они прошли молча.
— Теперь, пожалуй, повернем обратно? — спросил он.
— Пожалуй, — ответила она.
Он взял ее под руку.
— Не поскользнись ненароком.
— Хорошо, буду стараться, — ответила она.
Когда-то, когда она должна была переводить очередной допрос, он произнес эти же самые слова:
«Не поскользнись сегодня ненароком… — И пояснил: — Наши сумели раздобыть „языка“, такой еще ни разу не попадался».
«Чем же он славится?» — спросила Сима.
«Прежде всего, это доктор знаешь откуда? Из Бухенвальда. Не поладил с очередным каким-то штандартенфюрером, и его отправили на Восточный фронт. Я с ним поговорил немного, сразу понял: сутяга, дока, знает все юридические тонкости, может нарочно завести, закрутить, так что будь повнимательней».
«Это ты скажи майору Петрицкому», — сказала Сима.
Майор Петрицкий, красивый, молодцеватый, но, как считала Сима, не самый умный из всех майоров мира, проводил допрос.
Перед ним сидел упитанный, чисто выбритый, даже как-то франтовато выглядевший немец. Увидев Симу, немец галантно встал, поклонился, в темных, хорошо расчесанных волосах блеснул ровной ниточкой пробор.
«Ну и ну, — мысленно подивилась Сима. — Словно на светском приеме».
