— Погляди, что за прелесть, — сказала Серафима Сергеевна.

Он остановился рядом с нею.

— А ведь, в сущности, злая трава.

— Злая, но жизнелюбивая, — сказала она.

— Что есть, то есть, жизнелюбивая, — сказал он. — Кажется, она нарочно зеленеет, плевать, что уже октябрь, а она себе радуется жизни — и дело с концом!

Дело с концом…

Так он говорил когда-то. И она от него научилась, взяла на вооружение эти три коротких слова.

Очень хотелось знать, как он живет. Счастлив ли? Доволен ли жизнью?

И опять он угадал ее вопрос.

— Я теперь живу в Миассе, есть такой городок на Южном Урале, недалеко от Челябинска. Не слыхала небось?

— Представь, слыхала.

— Так вот, я там. Работаю на заводе сменным инженером.

— Не хочешь на пенсию?

Он покачал головой:

— Сказать по правде, не хочу, но, кажется, собираются меня вытеснить. Молодым место требуется.

— Ты там с семьей живешь?

— С семьей. С дочкой, с ее мужем и с внуками.

— С Леной, — сказала Серафима Сергеевна.

— С Леной, — повторил он. — Сын уехал на Восток, стал там дизелистом, уже свою семью завел. Иногда пишет нам с Леной, он к Лене привязан сильно, моя жена умерла в прошлом году, а перед тем несколько лет тяжело болела.

Тогда, в то памятное пасмурное утро, Лена проводила Симу на вокзал. Стояла на перроне, тоненькая, не по годам вытянувшаяся, смотрела снизу вверх темными, отцовскими глазами. Сима стояла у окна. Лена что-то сказала. Сима не расслышала, поезд медленно тронулся, Лена побежала по перрону, вдоль поезда, не отрывая глаз от окна, в котором стояла Сима. Потом скрылась из виду, как не было ее никогда.

Сима отвернулась от окна, опустила руку в карман, нащупала что-то твердое, круглое, то были три вареные картошки, обернутые в листок, вырванный из тетради.

Когда она вернулась в Москву, мама спросила:

— Как, увидела, кого хотела?

— Нет, — ответила Сима. — Она уехала куда-то.

— Жаль, — сказала мама. — Напрасно, выходит, съездила.

Больше никаких разговоров не было.

Спустя примерно три или четыре дня Симу вызвали для телефонного переговора в почтовое отделение. Пришлось ждать довольно долго, наконец его голос, глуховатый, перебивающий самого себя:

— Махоркин, чудо мое, как же это ты догадалась приехать ко мне?

Она помедлила, прежде чем сказала:

— Может быть, лучше, что тебя не было.

— Чем же лучше? — удивился он. — Я же тебя так и не увидел!

Она не ответила ему.

— Что же ты молчишь? Ты меня слышишь? — спросил он.

— Очень плохо слышно, — сказала она.

— Слушай, Махоркин! — закричал Вася. — Я тебе напишу, ладно?

Она промолчала, как не слышала.

Он снова крикнул:

— Махоркин, любименький мой…

И не докончил. Вмешалось металлическое контральто телефонистки:

— Разговор окончен.

И — щелчок в трубке. Будто все погасло.

Прошло еще несколько дней. Наконец письмо от него. Первое за все время.

«Я не писал тебе потому, что боялся. Очень боялся, признаюсь сразу, за себя, за то, что не выдержу, отрублю все канаты, сожгу все корабли. Сколько раз, если бы ты знала, я хотел написать тебе, сколько раз решал: все, конец, сейчас все выскажу, поставлю все точки над „i“ — и все-таки не решался. Уж очень жалел ребят, они меня так ждали…»

Первое ощущение — счастье. Вот оно, долгожданное письмо! От любимого, от самого дорогого человека на земле. Это его рука выводила торопливые, бегущие книзу строчки, его рука писала слова, которые так хотелось услышать.

«Пиши мне. И мы договоримся, я приеду, тогда решим как все будет. Одно ясно для нас обоих: мы должны быть вместе, всегда, навеки, всю нашу жизнь».

Сима несколько раз перечитала письмо, пока не заучила его наизусть. Он любит, любит, он думает о ней, он решился на все, он хочет приехать и потом уже жить вместе всю после дующую жизнь.

Желание ее сбылось. Даже скорее, даже легче, чем она думала.

Но странное дело: ощущение счастья исчезло. Начисто испарилось, будто растаяло в воздухе.

Много позднее, став уже старше, она прочитала в какой-то умной книге:

«Осуществленное желание зачастую не приносит отрады, а превращается в свою противоположность».

Поначалу это выражение показалось ей излишне витиеватым, но позднее она сумела осознать справедливую, благодатную силу этих слов.

Она не ответила ему тогда. Исписала огромное количество бумаги и рвала в клочки все.

Он написал ей, она снова не ответила. А потом он опять вызвал ее к телефону на переговорный пункт. Снова его голос, спотыкающиеся, оборванные слова:

— Махоркин, дорогой, почему ты молчишь?

Тогда она сказала ему:

— Прости, только ничего у нас не получится. Лучше, чтобы ты знал всю правду.

Он поначалу не поверил:

— Да ты что, Фонариков? Ты шутишь?

— Нет, — холодно ответила она. — Не шучу, я тебе уже сказала и повторю еще раз: не приезжай, не надо, все у нас кончилось — и дело с концом.

— Подожди! — закричал он. — Только не клади трубку, слышишь?

— Слышу, — сказала она и положила трубку.

Телефонистка за окном проводила ее завистливым взглядом: счастливица, мужик ее любит, добивается, умоляет, а она хоть бы что, вот ведь какая…

И еще одно письмо пришло от него.

«Почему ты не хочешь говорить со мной? Почему ты такая? Если бы ты не любила меня, а то ведь конечно же любишь, я уверен в том, что любишь, иначе зачем тебе было приезжать ко мне?

Дорогая моя, мой любименький, одумайся, не руби сплеча. Давай встретимся, давай поговорим, все вместе обсудим так, как говорила когда-то, или, признавайся, у тебя появился кто-то? Ты его любишь? Ответь мне, не мучай…»

И на это письмо она не ответила. Теперь уже не он, а она боялась: увидит его — не выдержит, обо всем позабудет.

Как же он все-таки наивен! Неужели мог поверить, что она в кого-то влюбилась? В кого-то другого, не в него?

Ночами она не спала, плакала в подушку, очень тихо, почти беззвучно, чтобы не услышала мама. Мама не слышала ничего или делала вид, что не слышит, ни о чем не догадывается. И она ничего ей не рассказывала. Обе притворялись друг перед другом — все хорошо, лучше не бывает.

Часто мысленно она говорила с ним. Он спорил, возражал, а она пыталась убедить его, но он не соглашался, доказывал и не мог доказать своей правоты. Так они и остались каждый при своем мнении, не уступая один другому.

…— Ты тогда понравилась Лене, — сказал комбат. — Она тебя часто после вспоминала.

— Представь, я тоже. Как она? Счастлива?

— Вроде бы все ничего, скоро бабушкой будет.

— Кто у нее? Дочь или сын?

— Сын и дочь, сын женился не так давно.

— Стало быть, будешь прадедом?

— Выходит, что так. А у тебя кто же?

— Дочь.

— Как зовут?

— Вася.

— Как? — переспросил он.

Она повторила без улыбки:

— Вася, сокращенно от Васены.

Он сказал:

— Однако редкое имя.

— Пожалуй.

Дочь родилась в тот год, когда умерла мама. Умерла счастливой. Сима удачно вышла замуж за приличного человека. Все у нее хорошо, скоро будет ребенок.

Очень хотела дождаться внука или внучки. Говорила:

— Я тебе ребенка не доверю, сама буду с ним возиться, только сама.

Много думала о будущем, строила планы, один другого чуднее. Сима никогда не предполагала, что у мамы такая богатая фантазия.

Умерла мама неожиданно: шла по улице, вдруг потеряла сознание. Вызвали «скорую помощь», по дороге в больницу она и скончалась.

Хорошо, что смерть ее была легкой, не обременительной ни для нее, ни для ее родных.

Девочкой Вася была трудной, неуживчивой, постоянно ссорилась со всеми, обижалась на учителей.

— Все ко мне придираются, а за что, хотела бы я знать?

Была больше привязана к отцу, чем к матери. Любила приключенческие кинофильмы, романы Дюма и Буссенара, рыдала над «Муму», терпеть не могла математики.

Внешне была невзрачная, чересчур худенькая, близорукие глаза прикрыты очками, шея длинная, тонкая, щеки бледные, всегда без румянца.