Лена глядела на нее Васиными глазами.

— А я уже картошку сварила, и чай вас ждет…

— Я быстро, — заторопилась Сима. — Еще минута — и все, готова.

— По-фронтовому? — спросила Лена. — Папа всегда говорит, надо уметь собраться по-фронтовому, раз, два и готово. На фронте, говорит, тебя никто ждать не будет, ни друг, ни враг.

Сима наскоро умылась, стоя перед зеркалом, висевшим между окнами, причесалась захваченной из дома расческой.

В зеркале отражалось ее лицо, свежее, утреннее, щеки розовеют нежным румянцем, влажные, потемневшие от воды завитки волос упали на лоб. Губы полуоткрыты. Хороша, ничего не скажешь, только к чему все эта красота? Кому она нужна? Кто будет смотреть, любоваться на нее?

…Серафима Сергеевна взяла шариковую ручку, написала на листе бумаги:

«Дорогая моя Вася! Все у меня хорошо, я приехала вовремя, сразу же из московской сырости окунулась в золотую, теплую осень…»

Положила ручку, задумалась. Вася получит письмо не раньше чем через десять дней, а то и через двенадцать. Она обещала в первые же два дня написать Васе письмо, и тогда Вася позвонит ей из Москвы. Конечно, можно позвонить самой в Москву, нечего жалеть кроны, да она их вовсе и не жалеет, но как бы там ни было, надо прежде всего написать письмо.

Она глянула на часы. Пора идти пить воду, придется письмо дописать позднее.

Возле источников постоянно толпились люди с кружками в руках. Собирались обычно в определенное время — ранним утром, днем и ближе к вечеру, в часы, установленные столетиями, завещанные поколениями врачей.

Серафима Сергеевна медленно прохаживалась вдоль колоннады, в которой были расположены источники с прославленной водой — номера шесть, семь, десять, двенадцать. Навстречу ей шли люди, почти все с кружками в руках, кто потягивает воду, кто только собирался набрать воды.

Пожилые и молодые, разноязыкие, оживленные, весело болтавшие на непонятном языке или же молча шагающие, углубленные в свои мысли.

Пробежала мимо группа школьниц в ярких ветровках, ноги обуты по последней моде, в толстые шерстяные носки и кроссовки. Светловолосые, румяные, они все казались неоспоримо хорошенькими в сочном цветении неподдельной молодости.

Пробежали, скользнули по ней беглым взглядом, скрылись за углом.

Серафима Сергеевна подумала: должно быть, они ее и не запомнили, даже наверняка не запомнили, далась им эта немолодая тетка, неторопливо идущая к своему источнику. Но, может быть, кто-либо из них, этих юных воительниц, уверенных в своем превосходстве над всеми, когда-нибудь, неожиданно для себя вдруг мысленно увидит ее лицо мимоходом, удивится печальному взгляду и, само собой, снова забудет о ней, как не было ее никогда…

Ей представилась, должно быть, лишенная забот, исполненная постоянной радостной надежды жизнь этих девочек, у которых и вправду еще так много всего впереди…

Впрочем, может быть, у них тоже свои проблемы? Свои трудности, свои печали? И так случается.

Она вернулась к себе уже перед самым обедом. На столе лежало неоконченное письмо.

Она села, приписала:

«Сегодня в первый раз попила водички. Когда-то, в войну, когда тебя, моя дорогая, и в помине не было, я тоже как-то выпила воды, даже, кажется, из этого же самого источника. Мы тогда стояли недолго в городе, и я переводила допрос пленных гитлеровцев. Один из них, как сейчас помню, худой, лицо шафранного цвета, глаза воспаленные, словно не спал целый месяц, попросил меня — нельзя ли ему спуститься к источнику, выпить воды. У него больная печень, а карлсбадская вода — чудодейственна.

Я спросила следователя, проводившего допрос, и он разрешил немцу спуститься вниз, разумеется под охраной. До сих пор, кажется, вижу, как обрадовался этот немец. Наверное, он и в самом деле был тяжело болен».

* * *

На следующий день процедур не было — воскресенье. Однако Серафима Сергеевна не разрешила себе ни одной лишней минуты проваляться в постели. Режим следовало выполнять строго — вставать в шесть сорок пять и сразу же на водопой. Потом уже завтракать.

С утра неожиданно заморосил дождь и так же неожиданно, что называется, ни с того ни с сего перестал, прояснившееся небо светло повисло над горами в золотистой непрочной зелени.

Дорожки в лесу были усыпаны увядшими листьями, листья все время шуршали, как бы переговариваясь о чем-то, то ли удивляясь, то ли возмущаясь чему-то, время от времени налетал ветер, поднимал кверху листья, и они слабо кружились в воздухе, потом снова падали на землю.

Нельзя было не дивиться неистовой щедрости природы, густо озеленившей весной деревья, а осенью засыпавшей землю сплошным лиственным покровом.

Серафима Сергеевна шла в гору, по своей привычке заложив руки за спину. Ей казалось, если руки заложены за спину, идти легче, так когда-то говорил Вася.

До чего же глубоко, сильно вошел он в ее жизнь, этот человек, которого так и не пришлось больше увидеть!

Серафима Сергеевна прошла еще немного вперед, потом остановилась, задыхаясь.

«Ну, мать моя, — подумала насмешливо, — вообразила себя молодой и пошла-поехала прямехонько в гору. Не слишком ли быстро для твоих солидных лет, да еще в первый раз?»

Серафима Сергеевна редко упускала случай подшутить над собой, высмеять какие-то свои слова или поступки. Ее муж говорил, бывало:

— Выходит, ты, Симочка, умная потому, что только умные по-настоящему люди не страшатся подсмеиваться над самими собой.

Вдалеке виднелась скамейка, окрашенная в ядовито-изумрудный цвет. Серафима Сергеевна дошла до нее, с удовольствием села. Потом откинулась на спинку скамейки, вытянула ноги. Как хорошо вот так вот бездумно сидеть в осеннем лесу, согретом последним теплом солнца…

Какой-то седой человек в легком плаще медленно прошел мимо, рассеянно глянул на нее, потом внезапно повернулся, подошел, сел с нею рядом.

Она покосилась на него и вдруг замерла, не веря себе. Опять вгляделась, уже не боясь показаться смешной или странной. И он тоже смотрел на нее пристально, очень серьезно. Узнал.

Сказал первый:

— Ну, здравствуй, Симочка.

— Здравствуй, — ответила она.

— Вот и встретились, — сказал комбат.

Нет, не прошли для него даром эти сорок минувших лет. Откровенно, не таясь, она разглядывала его усталые, как бы ставшие меньше и уже глаза, морщины на лбу и возле рта, впалые щеки.

Он был без шапки, когда-то белокурые, мягкие, чуть вьющиеся его волосы стали совершенно седыми, а лицо, всегда отличавшееся здоровой смуглостью, теперь желтовато-горчичное, казалось изможденным в ясном и четком свете осеннего солнца.

Впрочем, может быть, и она тоже показалась ему изменившейся, не похожей на того Махоркина-Фонарикова, которого он знал когда-то?

Он будто бы прочитал ее мысли, сказал:

— А ты вроде бы не так уж изменилась.

— Будет тебе, — остановила она его. — Уж так уж не изменилась…

Он улыбнулся. Совершенно так, как когда-то, одними глазами, а рот оставался неподвижным, только крохотная ямочка появилась в углу рта.

— Ну, если хочешь, немного.

— Нет, — сказала она почти строго. — Очень много, сама знаю. И болезней теперь у меня — целый короб.

Он усмехнулся:

— Кабы ты знала, сколько у меня хвороб. Потому и езжу сюда, в Карловы-Вары, каждый год.

— А я здесь впервые с войны.

Он встал, протянул ей руку.

— Пойдем пройдемся еще немного, тут чуточку в гору, а потом уже пойдет гладкая дорога.

— Пойдем, — согласилась Серафима Сергеевна.

Пока они поднимались наверх, он молчал, понимая, что, идя вверх, ей разговаривать трудно.

Потом вышли на прямую дорогу. По обеим сторонам стояли огромные сосны, кое-где между соснами были вкраплены дубы и ясени в увядшей листве, и вдруг, неожиданно, как оазис в пустыне, зеленый островок крапивы.

Крапива широко разрослась, будто назло всему осеннему, неумолимому умиранию.