— Ты же все понимаешь, — сказала Сима. — Только зачем-то притворяешься, что никак не можешь уяснить себе.
— Нет, я не притворяюсь, — ответила Лена. — Только вы объясняете так, что, кажется, всем понятно, даже моему брату Митьке и то было бы ясно, хотя он только-только перешел во второй класс. И потом вот что я вам скажу. — Лена понизила голос, хотя в комнате, кроме них двоих, никого не было. — Папа говорит, у меня память не очень хорошая потому, что у нас питание не того…
— Как же не того? — не поняла Сима. — Плохое, что ли?
— Какое еще? В войну мы знаете что ели? Всякое случалось, сами знаете, от нас рукой подать до Ленинграда…
Рукой подать…
Так говорил, бывало, комбат:
— У наших гатчинских с ленинградцами одна судьба, ведь от Ленинграда до Гатчины — рукой подать.
Сима глянула на часы, спохватилась:
— Только бы на поезд мне не опоздать, я знаю, поезд обратно в двенадцать тридцать три.
— А вы не торопитесь, — сказала Лена, — ночуйте у нас, поедете завтра утром. Я вас провожу, у нас утром целых два поезда, один в семь, другой около десяти.
— Хорошо, — Сима кивнула головой. — Поеду в семь.
— Билет всегда достанете, — добавила Лена. — Для вас, фронтовиков, особая касса на вокзале.
Сима улыбнулась.
— А ты, как я погляжу, боишься одна ночевать?
Ответная улыбка загорелась в Лениных глазах.
— Правду сказать? В общем-то, конечно, вдвоем лучше.
Лена аккуратно закрыла тетрадку.
— Вы моего папу хорошо знаете?
— Как тебе сказать, — Сима помедлила. — Мы были вместе на фронте.
— Он хороший, правда? — спросила Лена.
— Хороший, — ответила Сима.
— Погодите, — Лена встала со стула. — Я вам сейчас альбом принесу.
Она вышла из комнаты и почти тут же вернулась, неся обеими руками большой, должно быть, тяжелый альбом в бархатном переплете, по вишневому фону серебряные листья.
Среди скудной обстановки комнаты каким-то необычно ярким, неожиданным казался этот альбом в нарядном переплете.
— Наша бабушка нам этот альбом подарила, — сказала Лена. — Мы раньше с бабушкой жили, она, бывало, все папу ждала, говорит: «Вот дождусь его, тогда и умереть впору».
— Дождалась? — спросила Сима.
— Нет, умерла, в прошлом году, когда папа еще был на фронте. Так жалко…
— И папа, наверно, жалел, что не застал ее, — сказала Сима.
— Еще как жалел!
Лена сцепила вместе пальцы рук, проговорила тихо:
— У нас на бабушке весь дом держался…
Оборвала себя. Сощурившись, глянула на абажур, низко висевший над столом.
Она показалась вдруг старше своих лет, лицо ее словно бы обострилось, слегка выдавались скулы, расширились зрачки темных глаз.
Сейчас она особенно походила на отца.
— Смотрите, — сказала, раскрыв альбом. — Вот она, наша бабушка.
На первый лист альбома была вклеена фотография старушки, маленькое лицо освещено улыбкой, руки покойно сложены на коленях, платок низко надвинут на брови, так что глаз почти не видать.
— Это папина мама? — спросила Сима.
— Папина. Мама у нас из детдома, а папина мама всю жизнь с нами прожила.
Сима продолжала вглядываться в лицо старушки. Вася решительно ничем не походил на свою мать, должно быть, удался в отца.
— Вот папа маленький, — сказала Лена, перевернув лист альбома.
На небольшой любительской карточке — ушастый подросток, смеющиеся глаза, крупный мальчишеский рот.
Сима не могла отвести взгляд от фотографии, уже порядком выцветшей от времени, потом пересилила себя, перевернула лист.
— А вот тут мы все вместе, — сказала Лена. — Бабушку тогда тоже взяли с нами сниматься…
Улыбнулась лукаво.
— Папа называл нас «Святое семейство». Правда, смешно? Какие мы, по правде говоря, святые?
Сима придирчиво разглядывала Васину жену. Лицо простое, заурядное, ничем не примечательное. Волосы короткие, наверно перманент, курносенькая, неумело подведенные глаза.
«Вот я тебя увидела, — мысленно проговорила Сима. — Ну и что с того? Что в тебе такого особенного, не похожего на других? Почему он остается с тобой? Чем ты его взяла? Или только из-за детей, а больше нипочему?»
Женщина на карточке смотрела на нее узко вырезанными, наверно, тусклыми глазами. Левой рукой она обняла сына за плечи, в правой — цветок: очевидно, фотограф сунул ей этот цветок, понял, что она не знает, куда девать руки.
«Я люблю твоего мужа, — мысленно проговорила Сима. — И, кажется, он тоже любит меня. Что же дальше?»
Лена перевернула следующий лист. Снова Вася. Теперь уже юноша, круглое тугощекое лицо, горячие глаза, густые, мягкие на взгляд волосы шапкой на голове.
— Он тогда работать уже начал и в первую получку пошел сфотографировался, — пояснила Лена. — Папа очень любил раньше фотографироваться…
— А ты, видать, сильно привязана к папе, — сказала Сима.
— Да, — не задумываясь ответила Лена. — Я его больше всех на свете люблю. Он у нас знаете какой?
— Какой же?
— Он такой, ничего для себя, никогда о себе не думает, только о нас. Вот когда у нас Митька болел, у него менингит был, перед самой войной, ему тогда еще двух лет не было, папа возле него все ночи не спал, чуть Митька шевельнется, папа уже тут как тут…
— Ну, а мама как же? Маму ты тоже любишь?
— Люблю, конечно, только папу больше.
Лена помолчала немного.
— А здесь папа на лыжах, он тогда со мной вместе в лес пошел, учил меня «елочкой» в гору взбираться…
— А здесь он тоже? — спросила Сима.
Лена вгляделась в фотографию.
— Тоже, только он плохо вышел, это мы с ним в Ленинграде снимались, возле Эрмитажа, как раз за неделю до войны…
На карточке Лена держала за руку братишку, а комбат стоял позади, положив руки на их плечи. Только его руки и получились ясно, широкие ладони, длинные, так хорошо знакомые пальцы. Но лица у всех троих были неясные, смазанные.
— Если бы с папой что-нибудь случилось, я бы не стала жить, — сказала Лена.
— Зачем ты так говоришь? — спросила Сима. — Ты еще девочка, у тебя все впереди…
— Я бы не стала без папы жить, — упрямо повторила Лена. — Ни за что бы не стала!
Закрыла альбом, потом унесла его обратно, в другую комнату.
Спросила снова, вернувшись:
— Наверно, спать хотите?
— Немного…
— Ложитесь, я разбужу вас, — пообещала Лена. — Я могу проснуться, когда захочу, в любое время, папа говорит, у меня внутри будильник тикает, никогда еще ни разу не дал мне проспать…
Вынула из комода, стоящего возле дивана, простыню, пододеяльник, накрыла диван. Сверху положила ситцевое, из цветных треугольников одеяло.
— Совсем забыла, — Лена озабоченно вскинула глаза. — Вы же, наверно, есть хотите?
— Обойдусь, — ответила Сима.
— Хотите, — вздохнула Лена. — Что же делать? Я могу картошки сварить, только у нас масла нет, мама с папой потому и в деревню поехали, похарчиться малость.
Странно прозвучало в ее устах грубое, взрослое слово «похарчиться».
— Крестная им сала и муки с собой даст, вот тогда приезжайте непременно, мы с мамой пирогов напечем, я знаете как пироги пеку? Никому за мной не угнаться, у меня тесто, все говорят, словно пух получается. Приедете?
— Там поглядим, — сказала Сима.
Лена погасила свет, закрыв за собой дверь, ушла в другую комнату.
В неплотно закрытое полотняной шторой окно светила луна. После несмолкаемого московского шума за окном казалось непривычно тихо. И удивительно, почти неправдоподобно было сознавать себя в Васином доме, там, где он долгие годы жил-поживал со своей семьей…
Сима не заметила, как уснула. Спала тихо, спокойно, словно в детстве.
Чья-то легкая рука легла на ее плечо, потянула к себе одеяло. Тихий голос произнес:
— Пора, Сима, уже пять…
Сима рывком поднялась с постели. Вдруг все разом вспомнила. Вспомнила так ясно, будто и не спала вовсе. Внезапно испугалась. Что, если Вася с женой сейчас приедут, прямо сейчас, и застанут ее здесь? Что тогда будет?
