Мама с жалостью глядела на нее.

— До чего ты тощенькая стала, девочка, что с тобой?

— Со мной ничего, — бодрым голосом отвечала Сима. — Все в порядке, мамочка, не беспокойся!

Как-то все-таки решилась, поехала в Гатчину, туда, где, она знала, он жил со своей семьей. Маме сказала:

— Надо будет навестить одну знакомую, вместе были на фронте.

Мама ответила:

— Счастливого тебе пути!

Но глаза ее с грустным недоверием глядели на дочь, Симе показалось, мама все поняла. Однако не остановила ее, не стала расспрашивать, добиваться правды. Такой она была всегда — деликатной, необыкновенно тактичной.

Гатчина оказалась небольшим городом, пострадавшим от гитлеровцев в дни войны.

Сима знала Васин адрес. Не раз держала в своих руках. С вокзала отправилась на ту самую улицу, где он жил. Дорогой думала, сохранился ли дом, в котором жила его семья, или в дом попала бомба, разрушила и теперь все они переехали куда-то, а куда — следовало еще узнать.

Нет, дом стоял на своем месте; уже спустились осенние сумерки, в окнах горели лампы под цветными абажурами, откуда-то доносились звуки танго «О, эти черные глаза». То было самое любимое Симой танго. Бархатный мужской баритон словно бы жаловался кому-то неведомому:

О, эти черные глаза

Меня пленили,

Их позабыть не в силах я,

Они горят передо мной…

Ей показалось, это поет Вася, у него был несильный, но теплый, мягкий голос, но потом поняла, кто-то просто-напросто завел патефон, поставил эту самую пластинку.

Сима стояла возле дверей, ведущих в дом, старый, с облупленной кое-где штукатуркой, слушала музыку и ждала встречи с Васей, но в то же время несказанно боялась увидеть его. Как-то он отнесется к ее приезду? Что скажет? Может быть, рассердится? Но, с другой стороны, он должен понять ее, ведь она волнуется за самого близкого и дорогого человека на свете, который почему-то не пишет, не дает о себе знать.

Изредка из дома выходил кто-нибудь, она каждый раз вздрагивала, не Вася ли, но нет. Сперва то была старая женщина с авоськой в одной руке и с собачьим поводком в другой.

Она вела на поводке белую дворняжку, мельком оглядела Симу, прошла мимо, обернулась, и собака тоже обернулась вместе с хозяйкой.

Сима невольно усмехнулась, хотя невесело было у нее на душе, уж очень смешно это выглядело, когда обе — и старая хозяйка, и ее собака — одновременно обернулись, глянули на нее.

Потом пробежал мальчик. Может быть, Васин сын? Нет, Васиному сыну было б, по ее подсчетам, десять лет, а этому не больше семи.

Прошла женщина в темном пальто, теплый платок спущен на плечи, черные смоляные волосы гладко зачесаны назад. Не жена ли Васи? Вроде бы не похожа, Вася говорил, она — русоволосая, невысокая, а эта ростом намного выше Симы.

Вечер окончательно завладел небом, стало уже по-осеннему холодно, заморосил мелкий дождь.

Тут Сима решилась, поднялась на третий этаж, остановилась перед дверью. Позвонить или не надо? Или все-таки позвонить?

А вдруг он сам откроет, что тогда скажет? Ему это, наверное, не по душе. Разве? Может быть, наоборот, обрадуется, увидев ее, кинется к ней, скажет:

«Махоркин, милый, как это ты надумала? Вот славно-то…»

Сима то поднимала руку, чтобы позвонить, то вновь опускала ее. Потом все же позвонила. И дверь открылась мгновенно, словно там, в глубине квартиры, только и ждали ее звонка.

Перед Симой стояла девочка, высоконькая, о таких обычно говорят: долговязая, вытянувшаяся не по возрасту, лицо еще совершенно детское, на вид лет двенадцать, может быть, чуть больше, густые брови, глаза горячие, темно-коричневые с широким, без малейшего просвета зрачком, его глаза, тут уж не ошибешься, Васина дочь.

— Вам кого? — спросила.

— Мне вот что, — начала Сима, — мне надо узнать об одном фронтовом товарище…

— Вы с папой на фронте были? — вдруг перебила ее девочка. — Правда?

— Правда, — кивнула Сима.

Девочка всплеснула тонкими, словно палочки руками:

— До чего жаль! Папа уехал с мамой в деревню, к маминой крестной. И братишку с собой взяли. Я дома одна.

— Значит, его нет? — переспросила Сима. Сразу стало легче на сердце и в то же время обидно: зачем торопилась, ехала в чужой город, к чему все это?

— Да вы проходите, — сказала девочка, пошла в глубь квартиры, и Сима пошла вслед за ней.

Комбат ничего не придумывал, не старался приукрасить, говорил: «Жилье у нас незавидное, две комнаты, печное отопление, воду носить приходится из колонки, но ничего, я привык…»

Сима села за стол, огляделась.

Бедновато все выглядело вокруг, и старый диван, покрытый ветхим кисейным одеялом, и этажерка с немногими книгами, и стулья, окружавшие простой прямоугольный стол. Возле дверей — половик, весь в квадратиках разноцветной шерсти.

— Такие одеяла бывают, — сказала Сима, кивнув на половик.

— Какие одеяла? — не поняла девочка.

— Ситцевые, из кусочков, половик точно такой же.

— У нас тоже одеяло такое есть, нам из деревни крестная прислала, — сказала девочка.

Сима еще раз внимательно оглядела девочку.

— Тебя как зовут?

— Лена. А вас как?

— Зови меня тетя Сима.

— Ну, какая вы тетя! — воскликнула Лена.

— А что? — Сима пожала плечами. — Не похожа на тетю?

— Нет, — с детской бесхитростной прямотой ответила Лена, — вы еще не тетя.

— Тогда называй меня просто Сима, идет?

— Идет, — согласилась Лена.

Говоря так, Лена и минуты не сидела без дела, сперва тщательно вытерла стол суровым, тоже, наверное, тканным в деревне полотенцем, потом поставила чашки, стеклянную сахарницу на тонкой ножке, хлебницу, в которой лежало полбуханки ржаного хлеба и несколько ломтиков белого.

— Сейчас чайник принесу, — Лена метнулась на кухню, внесла сильно закопченный чайник с обмотанной проволокой ручкой. — Будем с вами чай пить, идет?

— Идет, — ответила Сима.

Подумала про себя:

«Небогато живет Вася, до того небогато…»

Почему не пришло ей в голову захватить с собой из Москвы чего-нибудь вкусненького? То-то, наверное, обрадовалась бы Лена! Ах, как жаль, что не захватила, а ведь могла, могла…

Чай был слабо окрашен в золотистый цвет, либо сушеная морковь, либо настой каких-то трав, впрочем, довольно приятный на вкус.

Лена налила чай в блюдечко, держа блюдечко обеими руками, тянула обжигающий кипяток. Ресницы опущены, щеки чуть порозовели, маленькие ладони крепко держат блюдечко.

— Учишься? — спросила Сима.

— Да, учусь, в пятом классе.

— А школа далеко?

— Не очень. Через три улицы.

— Однако, — сказала Сима, — по нашим московским масштабам, это довольно далеко.

— Мы привыкли, — ответила Лена, долив себе в чашку еще кипятка.

— Хорошо учишься?

Лена помедлила немного.

— Правду сказать?

— Конечно, правду.

— Так себе. — Лена вздохнула. — С немецким не получается.

— А что именно не получается?

— Спряжение глаголов никак не запомню.

— Спряжение? Это же так просто.

— И папа говорит, что просто, а я никак не могу запомнить.

Лена еще раз вздохнула, оперлась щекой о ладонь. Вот, например, ich lese, а потом вдруг du liest.

— Правильно, — сказала Сима. — Чего ж тут такого удивительного?

— А почему «е» переходит в «и»?

Сима улыбнулась.

— Такое правило. Так же точно, например, ich sehe, du siehst.

— А почему не du sehst? Почему не «e»?

— Потому что такое правило: «е» переходит в «и».

— А я не понимаю, — сказала Лена.

— Вот что, — решительно заявила Сима. — Давай мы с тобой позаймемся немного. Хочешь?

— Неужели нет? А вы что, знаете немецкий?

— Представь, знаю. Давай сюда учебник и тетрадь.

Лена оказалась на диво способной, просто на лету все схватывала.