— Да, привезла домой два ордена, Красной Звезды и солдатской Славы, пять медалей.

— Она жива? — спросила Алевтина.

Клавдия Петровна покачала головой.

— Уже давным-давно нет ее…

«А мы и этого не знали, — снова подумала Зоя Ярославна. — В суете нашей жизни, в повседневной текучке мы приучились не замечать, не думать друг о друге, даже мысленно не представлять себе, что же каждый из нас есть на самом деле? Вот хотя бы нашу Клавочку, как зовут ее в отделении? Какая, наверное, сложная, нелегкая жизнь, с самого начала нелегкая, а мы ничего не знаем и не хотим знать. Или я? Разве кто-нибудь догадается, что со мной происходит? Какова я в действительности, когда не надо заботиться о том, какое у меня сейчас выражение лица, как я выгляжу перед врачами или перед больными, достаточно ли уверенно, серьезно, солидно…»

— Наверно, ваша мама ходила на встречи фронтовиков к Большому театру? — спросил Клавдию Петровну Юра.

— Ходила. Как-то и меня взяла с собой.

— Это все трогательно, — сказал Самсонов. — Я тоже был там, только не у Большого театра, а в Парке культуры имени Горького, меня дед как-то взял.

Вика встала, откинула назад пышные свои волосы.

— Давайте споем, до того как-то тянет петь, когда глядишь на реку, которая постепенно все темнеет и темнеет на глазах.

— Ну вот видишь, — сказал Юра, — а ты смеялась над графоманкой, которая читала свои стихи давеча. Может быть, она тоже не могла не сочинять и не читать, когда видела эту реку и эти берега, как думаешь?

Вместо ответа Вика запела своим сильным, звучным контральто:

Давно мы дома не были,

Мы были на войне,

В Германии, в Германии,

В проклятой стороне…

Пели они не одни, все те, кто сидел в это самое время на палубе, пел вместе с ними, все, кроме Юры, он стоял, опершись о борт, мрачно курил, сдвинув брови.

Все стало для него ясно: он не нравится Алевтине, нисколечко не нравится, а он от нее, чего скрывать, без ума…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

— К вам можно, доктор?

В комнату вошла женщина, меховая шубка накинута на плечи, казалось, она начала было снимать шубку, да почему-то передумала, непокрытые красновато-коричневые волосы кудрявятся на висках.

— Прошу, — сказал Вершилов, встав из-за стола и пододвинув женщине стул.

Она села, обеими руками пригладила волосы на висках и на лбу.

Была она, что называется, на возрасте, что-нибудь под пятьдесят, а может быть, даже старше, лицо ее было тщательно сделано, щеки и лоб покрыты золотистым тоном, веки подсинены, губы слегка подкрашены.

Однако хрупкая, непрочная эта красота как бы взывала к милосердию, ибо нарушить ее ровным счетом ничего не стоило. Казалось, еще немного, самая малость, легчайшее дуновение ветра, дождевая капля, упавшая не вовремя, снег, который ринулся навстречу, на миг ослепив глаза, и все это кажущееся благолепие рассыплется в прах, мгновенно, без следа исчезнув…

— Слушаю вас, — сказал Вершилов, садясь за стол.

— Доктор, — начала женщина, но тут же замолчала, слезы хлынули из ее глаз, побежали по щекам, покрытым тоном. — Доктор, я, видите ли…

— Успокойтесь, — сказал Вершилов, налив из графина в стакан воды и поставив стакан перед женщиной. — Выпейте воды, успокойтесь, прошу вас…

— Вы добрый, — сказала она. — Это сразу видно.

Отхлебнула немного из стакана, аккуратно вытерла губы маленьким носовым платком, белым в синий горошек.

— Я — жена Ткаченко, Лариса Аркадьевна…

Протянула ему узкую ладонь, кожа выхоленная, на безымянном и среднем пальцах перстни с дорогими камнями, на запястье — золотой браслет.

Вершилов несколько недоуменно пожал ее ладонь: может быть, она привыкла, чтобы ей целовали руки?..

— Какого Ткаченко? — спросил он, но тут же вспомнил: — А, того самого…

— Да, того самого…

Она окончательно скинула шубку, малиновый джемпер оттенял темно-карие, удлиненные черным карандашом глаза. На груди золотая цепочка с кулоном, синий камень в окружении крохотных жемчужин, из-под волос перламутрово поблескивают жемчужные серьги.

«Чересчур много украшений», — поморщился Вершилов, он не выносил никакой аляповатости, никаких излишеств в одежде.

— Доктор, умоляю вас, не губите мужа…

Ладони сложены вместе, глаза полны непролитых слез, даже жемчужные серьги кажутся застывшими слезками, и все вместе просит, умоляет, настаивает — не губите, будьте жалостливы, будьте милосердны…

— Я не собираюсь губить его…

— Нет, это не так. — Голос ее дрогнул, но она, видимо, постаралась сдержать себя. — Это не совсем так, от вас зависит его жизнь, а следовательно, и моя, и жизнь нашей дочери, нашей девочки…

На всякий случай Вершилов снова пододвинул ей стакан воды.

— Благодарю вас, — кивнула головой Лариса Аркадьевна. — Вы такой заботливый…

Вершилов бросил беглый взгляд на стенные часы, но, как бы ни был скользящим его взгляд, она уловила его:

— Вам некогда? Я задерживаю вас? Да? Скажите правду.

— По правде говоря, некогда, — признался Вершилов.

— Тогда я постараюсь быть более краткой…

Странное дело: вдруг, в один миг лицо ее изменилось, стало жестким, деловитым. Вершилов мысленно подивился: может быть, вот она какая, ее настоящая, подлинная сущность!

— Вы не пожелали держать моего мужа в клинике, это ваше право, разумеется, но быть милосердным — ваша обязанность.

— Что значит в данном случае быть милосердным? — спросил Вершилов.

— Вы сами знаете, что это значит.

Она встала, близко подошла к нему, до него донесся запах каких-то пряных, крепких духов.

— Надо взять Ткаченко обратно в клинику…

— Взять? — переспросил Вершилов. — Но, во-первых, как можно его взять, если он решительно, по всем параметрам здоров?

— Можно! — убежденно сказала Лариса Аркадьевна. — На этом свете все можно!

И следа не осталось от той беспомощной, плаксивой мягкости, которой всего лишь несколько минут тому назад было проникнуто все ее существо.

Жестко непримиримый взгляд, деловито насупленные брови, неожиданно твердая складочка возле губ как бы ожесточила не только рот, но и все лицо, ставшее разом из нежного, тонко очерченного костистым, яростно напряженным, откровенно злым.

— Надо взять его обратно в больницу, придумайте что хотите: что только сейчас получили его снимки и убедились, как он серьезно болен, что ему необходимо, настоятельно необходимо лечиться в стационаре, что… — Она оборвала себя, обернувшись на скрип двери: вошла Зоя Ярославна, вынула из кармана пачку сигарет, зажигалку, прикурила.

Мельком глянула на Ларису Аркадьевну, сказала:

— Тут вот какое дело…

— Нет уж, позвольте!.. — властно остановила ее Лариса Аркадьевна. — У меня дело, уверена, поважнее любого вашего…

— Неужели? — почти искренно удивилась Зоя Ярославна, до того ее поразила категоричная, не желающая ни с кем считаться бесцеремонность.

Выразительно посмотрела на Вершилова: это еще кто такая?

— Это — жена Ткаченко, — сказал он, поняв ее взгляд.

— Да, я жена, — повторила вслед за Вершиловым Лариса Аркадьевна. — Это, может быть, одна из самых трудных должностей на земле…

Сощурила красивые, с подсиненными веками глаза, оглядела Зою Ярославну с головы до ног.

Зоя Ярославна, по природе человек неробкий, невольно поежилась от этого взгляда, позже призналась:

— Словно иголки стала в меня втыкать…

Но Лариса Аркадьевна отвернулась: не пожелала скрыть, что она ей не нужна и неинтересна.

— Так вот, — снова повернулась к Вершилову, — надеюсь, вы не откажете мне? Да, не откажете?

Опять умоляющий взгляд, женственно-нежно поднятые на него ресницы, дрожащие губы, не ровен час — вдруг расплачется, как прежде?

«Артистка, — мысленно решил Вершилов. — Ну и мастерица же! Надо еще поискать такую…»