Травы так растут богато,

А кустарники вокруг

И крепки, и тороваты,

Ты гляди, гляди, мой друг!

— Ну, знаете, — сказала Зоя Ярославна, обернувшись к Юре. — Вы все как хотите, а я с палубы ушла, пойду посижу внизу, в салоне…

— У меня терпение тоже кончилось, — сказал Юра.

Алевтина дотронулась до его руки.

— Погоди, ну чего ты, в самом деле?

Юра мгновенно размяк, заулыбался, украдкой, чтобы никто не видел, схватил ее маленькую ладонь, прижался к ней губами.

— А мне ее жалко, — сказала Алевтина, невольно отдернув руку. — Наверно, это ее собственные стихи?

— Чьи же еще? — спросила Зоя Ярославна.

— Давайте послушаем: что она еще такого насочинит? — сказала Вика.

— Вы слушайте, а я пойду, — сказала Зоя Ярославна, направляясь в нижний салон.

— Я с вами, — в один голос произнесли Клавдия Петровна и Самсонов.

Спустя примерно часа два они снова встретились на палубе.

— Долго она еще вас мучила? — спросила Зоя Ярославна.

— Долго, — признался Юра. — Ох как долго.

— А я уже все узнала, — сказала дотошная Вика, всегда все умевшая распознать раньше других. — Это экскурсовод, она тут ездит с экскурсиями на этом самом теплоходе, случается, и на других теплоходах, она показывает всякие достопримечательности; иногда ходит вместе с туристами осматривать монастыри, остатки крепостей или, наоборот, показывает новые ГЭС, заводы, санатории, которых здесь раньше не было.

— Все понятно. При чем здесь все-таки стихи, да еще такие ужасные? — спросила Зоя Ярославна.

Вика засмеялась.

— И про это скажу: оказывается, она пишет стихи. Да, так мне именно и сказали, пишет стихи, которые нигде не печатают и не могут печатать.

— Естественно, — сказала Клавдия Петровна. — Такие стихи просто, по-моему, вредно слушать, можно отравиться на всю жизнь и уже никогда не признавать никакой поэзии.

— Согласен с вами, — вставил молчавший до этого все время доктор Самсонов. — Я тоже удивлялся раньше: как это можно такие вот стихи публично читать?

— Как можно писать, спросите, — заметила Вика. — Оказывается, она, эта самая экскурсоводка, заставляет таким вот образом слушать свои стихи. Не мытьем, так катаньем, пусть не печатают, все равно заставляет слушать то, что она сочинила…

— Хитра, однако, — сказал Юра.

— Признаться, мне она даже внешне разонравилась, — сказала Вика. — Сперва она как-то показалась яркой, интересной, а теперь и глядеть на нее неохота.

— Одним словом, разложили бедную поэтессу на все корки, — заключила Алевтина. — А мне все равно ее жаль, она сочиняет, старается, можно сказать, читает во весь голос, а мы все только морщимся и ругаем ее.

— Так ей и надо, не навязывайся, — жестко сказала Вика. — И хватит о ней, идет?

— Идет, — вздохнула Алевтина.

Когда собираются люди, вместе работающие, то как бы ни старались не говорить о работе, все равно, так или иначе неизбежно возвращаются к проблемам, которые равно интересуют всех.

А проблемы, равно интересующие всех — это большей частью проблемы, связанные с общей работой.

Так было и на этот раз. Кто-то, кажется Клавдия Петровна, вспомнил главного врача, который недавно овдовел, прожив с женой в мире и ладу более тридцати лет. Главный врач, человек сдержанный, по всему, надо думать, мужественный, не любящий открыто жаловаться всем и каждому, внешне казался совершенно спокойным.

— Можете себе представить, — рассказывала Клавдия Петровна. — На другой день после похорон захожу к нему в кабинет, он как ни в чем не бывало, привет, говорит, Клавочка, давненько не заходили ко мне, почему так? Я просто слов лишилась, думала, сейчас выражу ему мое самое глубокое соболезнование, а он словно бы испугался. Понял и испугался, стал что-то быстро-быстро говорить, дескать, почему я не захожу, и какая погода хорошая, и скоро ли морозы ударят, и всякое такое прочее.

— А вы верно сказали, испугался, — заметил Самсонов. — Он именно испугался, что вы начнете соболезновать ему, всякие там жалостные слова, сочувствие и так далее, а он, видать, всего этого на дух не переносит.

Как-то, прошло всего несколько дней после смерти жены, Зоя Ярославна вышла из больницы вместе с главным врачом.

— Куда вы? — спросила она, впрочем тут же пожалев о своем вопросе: в конце концов, мужчина еще не очень старый, совершенно свободный, мало ли куда он захотел бы пойти!

Он ответил:

— Домой, куда же еще?

Может быть, он увидел в ее глазах неподдельное ему сочувствие, или, может быть, ему это просто показалось, но он тут же добавил почти весело:

— Мне сейчас привольно живется, никому не надо отдавать отчет, не с кем ругаться, никто не придирается, не ворчит.

Он улыбался, вроде бы чуть ли не шутил, а в глазах его Зоя Ярославна увидела смертельную тоску, которую он старался скрыть от всех…

Вика вспомнила: на похоронах сильнее всех убивался доктор Вареников.

— Уж так, сердечный, переживал, — сказала она. — Больно было глядеть на него.

Если бы не слегка дрожавшие ее ноздри, можно было подумать, что она говорит вполне серьезно.

— Может быть, он уважал ее? — предположила Алевтина, всегда всем верившая.

— Да, как же, он ее, это я точно знаю, отродясь не видел, — отрезала Вика.

— Да, не сомневаюсь, так оно и есть, — поддержала Зоя Ярославна Вику. — Вареников — законченный карьерист, к тому же человек крайне неискренний, такие люди обычно никого и ничего не любят, кроме самих себя.

— Петр Прокофьевич, знаете, хирург из шестого отделения, ездил с ним вместе в туристскую поездку в Чехословакию, — начала снова Клавдия Петровна. — Так он рассказывал, наш Владимир Георгиевич из магазинов не вылезал, причем умел отыскать магазины самые дешевые, распродажа там или еще что-то в этом роде, все идут кто в музей, кто различные достопримечательности поглядеть, кто в кино или еще куда-то, а Вареников только два маршрута знает: магазин или рынок, больше его ничего не интересовало.

Клавдия Петровна засмеялась.

— Петр Прокофьевич подробно описывал, какое там чепе случилось: в последний день, уже домой надо ехать, Вареников купил по дешевке огромную корзину для грязного белья. И что бы вы думали? Корзина — нечто гигантское, в автобус, само собой, не входит. Что тут делать? Им на аэродром уже надо ехать, а корзина не помещается в автобусе.

Петр Прокофьевич говорит: «Да плюньте вы на нее, Владимир Георгиевич, я бы, например, плюнул, не стал бы с нею возиться», а он в ответ: «Вы бы не стали, а я не плюну, не ждите, я о такой вот корзине всю жизнь мечтал». И что же? Раздобыл где-то веревки и заставил шофера приторочить корзину к крыше автобуса.

Все засмеялись. Алевтина спросила:

— А в самолет взяли эту корзину?

— В самолет возьмут все что угодно, — ответила Зоя Ярославна. — Это уже не проблема…

— Каков наш Владимир Георгиевич? — сказал Юра. — До чего хозяйственный мужик! — Посмотрел на Вику: — Вот бы тебе такого мужа!

— Нет уж, — лаконично ответила Вика. — И без него обойдемся…

— Ладно, — сказала Зоя Ярославна. — Посплетничали всласть, а теперь давайте закусим, кто чем богат…

Это ее предложение было принято с восторгом.

Возвращались домой уже вечером, тогда, когда вдоль реки пролегла розовая, чуть искрящаяся дорожка, отразившая медленно угасавший закат.

Подул ветерок, залетевший с дальних лугов, мгновенно запахло свежим полевым разнотравьем, сохнувшей под солнцем травой, которой через день-другой суждено стать сеном.

— Сегодня какое число? — вдруг вспомнила Клавдия Петровна. — Двадцать первое? Как раз в сорок четвертом году, тридцать пять лет тому назад, мама вернулась с фронта. Именно в этот день, двадцать первого августа.

— Она была санинструктором? — спросил Юра.