Самая старая жилица дома Валерия Валерьевна Радкевич первой пришла в сад, принесла килограмм белой муки-крупчатки.

— Берегла, — сказала. — Когда сын и внук приедут с фронта…

Не договорила, и все вокруг тоже не произнесли ни слова, сын Валерии Валерьевны пропал без вести еще в сорок втором, а от внука уже полгода не было писем.

Дуся Яковлева, жившая в полуподвале, вальяжная, светлокожая блондинка, о ней говорили: «Гроза всего Замоскворечья», до того была привлекательна, обрадованно воскликнула:

— Сейчас мигом тесто на пироги поставлю, пока здесь пировать будете, все будет готово…

— Да ты что? — удивилась Варвара Сергеевна, соседка Зои по квартире. — Дождешься утра, пока тесто поднимется, а у меня уже тесто с вечера поставлено…

У Варвары Сергеевны муж погиб в первые дни войны, осталось двое сыновей, старший, Василий, работал на заводе, на том же, на котором работал отец, а младший, Митька, учился в пятом классе и славился на всю Донскую как первый бузотер и хулиган, каких поискать.

Зоина мать принесла говорящее письмо — пластинку, которую наговорил ее муж, Зоин отец, перед тем как уйти на фронт.

Егор поставил пластинку с говорящим письмом на диск патефона, и все услышали знакомый голос Зоиного отца:

«Мои дорогие, Катя и Зойка! Живите дружно, а я обещаю вернуться домой с победой, разгромив ненавистного врага…»

Каждое слово хорошо, ясно раздавалось в притихшем саду, Валерия Валерьевна закрыла лицо руками: Ярослав, Зоин отец, был другом ее сына, они вместе росли, вместе ушли на фронт, она помнила его с детства, и вот теперь, когда остался только лишь его голос на пластинке, она думала: как же это все страшно, горестно несправедливо получилось, что она, старая, больная, все еще жива, а мальчик, здоровый, жизнерадостный, крепкий, такому бы жить да жить, никогда не вернется домой, к себе.

И баба Даня, Дусина мать, заплакала в голос: вот и кончилась война — и это такое, такое счастье, а ее сын уже не увидит этого счастья, этого общего ликованья, потому что она получила на него похоронку…

Тогда еще никто ничего не знал. Валерия Валерьевна не знала, что сын и внук, оба погибли, а баба Даня даже во сне представить себе не могла, что похоронка на сына окажется ложной, что сыну суждено вернуться домой и она еще добрый десяток лет проживет вместе с ним, а Митька из десятой квартиры, известный бузотер, станет знаменитым ученым.

— У нас девятого мая во дворе расставили столы и решили отпраздновать Победу, — сказала Зоя Ярославна. — По всей Донской тогда праздновали Победу, во всех домах и во всех дворах…

— А вечером все отправились на Красную площадь, — добавила Клавдия Петровна. — По всем улицам, по мостовой шли люди, ни машины, ни автобусы не ходили, потому что всю ширину улицы занимал сплошной движущийся людской поток.

— Этого я уже не помню, — сказала Зоя Ярославна.

Клавдия Петровна кивнула.

— И не можете помнить, я же постарше вас была. Мне уже шестнадцатый как раз тогда, второго мая минул, и я все помню. Я тогда ходила в госпиталь, что на Усачевке, в школе, возле пруда устроили.

— В госпиталь? — удивилась Алевтина. — Что вы там делали? Неужели уже тогда стали работать?

Клавдия Петровна усмехнулась краешком рта.

— Что значит другое поколение! Вы, молодые, всего этого не знаете и знать не можете. Я ходила в госпиталь потому, что там было много раненых, которые были абсолютно беспомощны, ни читать, ни писать не могли, ни даже головы повернуть были не в силах…

— И вы за них писали и читали им? — спросила Вика. — Да? У меня была знакомая, она много старше меня, ну, в общем, такая, как вы, она тоже ходила в госпиталь и там веселила раненых, как она говорила, то пела им, то плясала для них…

— Я не пела, — сказала Клавдия Петровна. — У меня и голоса-то никогда не было, да и стеснительная я была ужасно.

— Наверно, с тех пор и решили стать медсестрой, — сказала Алевтина. — Верно?

— В общем-то, верно, я уже тогда задумала стать врачом, очень хотела стать настоящим, хорошим врачом, но не было возможности, мама у меня была на фронте, санинструктором, папа больной, кроме меня еще братишка младший, и вот так все получилось…

Клавдия Петровна развела руками, слабая, как-то не вязавшаяся с четко очерченными чертами, улыбка осветила ее лицо, обычно непроницаемо строгое, даже многим казавшееся угрюмым.

«Еще одно несвершившееся желание, еще одна неосуществленная мечта, — подумала Зоя Ярославна, с откровенной жалостью поглядев на старшую сестру и в то же время боясь, чтобы та не заметила этого ее взгляда. Никогда не следует показывать человеку свою жалость, разве только одно лишь сочувствие, оно не оскорбляет, а жалостью подчас можно обидеть на всю жизнь. — Как же мало мы знаем друг о друге, какими бываем невнимательными, поверхностными, неглубокими по отношению друг к другу, — продолжала она думать. — Взять хотя бы Клавдию Петровну, ее ведь у нас недолюбливают, а ведь она тоже прожила, наверно, непростую жизнь, впрочем, у кого она такая уж простая, эта самая жизнь? Были у нее свои мечты, свои желания, свои надежды, и что же? К чему стремилась, того не достигла, чего хотела, не добилась…»

И чтобы Клавдия Петровна ненароком не поняла, о чем она думает, Зоя Ярославна сказала:

— Зато вы стали прекрасной сестрой, очень исполнительной, точной, знающей, может быть, получше иного врача…

— Еще как! — поддержала Вика. — Я нашу Клавочку ни на одного профессора не променяю, а уж о докторах я не говорю; Зоя Ярославна, закройте уши, а то я еще и не то скажу…

Зоя Ярославна улыбнулась:

— Говори, Вика, что хочешь, я с тобой согласна на все сто.

— А ты согласна? — спросил Юра Алевтину.

— Я? Наверно, согласна, хотя поначалу я побаивалась нашей Клавочки.

— По-моему, ее некоторые врачи изрядно побаиваются, — согласился Юра.

— Посмотри, — сказала Алевтина, — какие домики хорошенькие!

Она во все глаза смотрела на деревянные, окруженные палисадниками, домики, издали казавшиеся необычайно уютными, приветливыми.

— Правда, хороши?

— Очень хороши, — ответил Юра, любуясь разгоревшимся, осмугленным солнцем румянцем Алевтины, нежным ртом, длинными ресницами, скрывавшими горячий и яркий блеск глаз.

На палубе, где они все сидели, показалась еще молодая, сильно загорелая женщина. Белое свободное платье, белая косынка на темных, слегка вьющихся волосах, широко распахнутые светлые глаза, которые казались еще светлее на смуглом, прокаленном стойким загаром лице.

— Эффектная женщина, — тоном знатока определила Вика и обратилась к Юре: — Вы не находите?

Юра мельком глянул на нее, быстро отвернулся:

— Ничего особенного.

— Да что вы? — воскликнула Вика. — Вы это серьезно?

— Вполне серьезно.

Вика шепнула Алевтине:

— Тогда ты самая счастливая, он ведь никого, кроме тебя, не видит.

— А мне что? — Алевтина пожала плечами. — Мне не все равно?

Глаза ее смотрели на Вику открыто, немного удивленно.

Вика поняла: Алевтина не притворяется на самом деле, Юра ей и вправду не по нраву.

«Он не из тех, кто нравится женщинам, — решила Вика. — Хотя ему самому женщины еще как нравятся!»

Загорелая брюнетка в белом платье несколько раз хлопнула в ладоши.

— Внимание, товарищи, начинаем наш рассказ!

Она откашлялась и начала громким, хорошо поставленным голосом:

Начинаем наш рассказ,

Чтоб порадовать всех вас!

Чтобы вам сказать одно,

Гляньте вы скорей в окно…

Она передохнула. Зоя Ярославна переглянулась с Юрой.

— Это еще что такое?

— Послушаем дальше: что она еще такое выдаст? — эпически спокойно заметил Юра.

А дальше она продолжала:

Ведь природа так щедра,

Так обильна и добра,