— Рыцарь из него, прямо скажем, никудышный, — шепнула Вика Алевтине. — Но что же делать? На безрыбье…

Доктор Самсонов, несмотря на молодость, ему едва исполнилось тридцать, был обременен большой семьей: жена, маленький ребенок, тетка и слепая мать.

Может быть, потому он казался всегда озабоченным, несколько угрюмым, не очень общительным, как выражалась Вика, абсолютно некоммуникабельным.

Но на этот раз Федор Кузьмич словно бы превзошел самого себя: был весел, даже остроумен, необычайно разговорчив.

— Просто радуется, что хотя бы на день отдохнет от своей халястры, — тихо сказала Вика Зое Ярославне.

— А вот я, как мне думается, никогда бы не устала от большой семьи, — возразила Зоя Ярославна. — У меня маленькая семья, и я в детстве тоже жила не в очень многочисленной, представьте, я завидовала белой завистью подругам, у которых большие семьи, большая семья — это всегда весело, это интересно, это чувство какой-то защищенности, потому что сознаешь, что не только ты за всех, но и все за тебя…

Вика тряхнула своей золотистой, тщательно промытой хорошим шампунем гривой.

— Мне семья не нужна ни на вот столечко, я — прирожденная холостячка.

— А вот и неправда, — опровергла ее слова Клавдия Петровна. — Это ты на себя напраслину напускаешь, на самом-то деле ты самая настоящая баба, и семьи тебе очень даже хочется, и от детишек, знаю, никогда не отказалась бы…

— Вот и нет! — возразила Вика. — Все не так, все совершенно не так. Вы обрисовали себе схему и хотите меня втолкнуть в эту схему, а в жизни все куда сложнее…

— Ладно, будет вам, — сказала Зоя Ярославна. — Не то объявят посадку на теплоход, а мы пропустим…

Кто-то подбежал, разом остановился возле них. Юра Гусаров, теперь уже без малого полгода работающий в больнице.

Отдуваясь, вытер лоб и шею платком.

— Едва успел, я же за городом живу, меня ремонт путей подвел.

— Бывает, — меланхолично заметила Вика.

— Хорошо, что хоть сюда не опоздал. Если, конечно, не прогоните.

Говоря так, он смотрел на Алевтину, но вместо нее ответила Вика:

— Не прогоним, не бойтесь.

Юра Гусаров, это было уже известно всем в отделении, «положил глаз» на Алевтину. Но Алевтине он не нравился.

— Я не люблю таких, — сказала она однажды.

— Каких таких? — спросила Вика.

— Даже не знаю, как тебе сказать, ну, в общем, таких, очень много о себе понимающих…

— Ты не права, — определила Вика. — Юра — парень с безусловным будущим, с ним бы ты никогда не пропала.

— Я и так не пропаду, — заметила Алевтина.

И теперь Юра, одетый в спортивный костюм, к слову, очень шедший ему: синяя куртка, узкие, обтягивающие брюки со штрипками, смотрел на Алевтину своими темными, немного скошенными кверху глазами.

— Я знал, что ты поедешь.

— Ну и что с того? — сухо спросила она.

Однако он решил не сдаваться.

— Если бы ты не поехала, и я бы тоже не поехал.

Алевтина пожала плечами.

— А мне что?

Как-то бабушка прочитала Алевтине изумительные стихи Бунина «Одиночество». Там были строки, которые Алевтина запомнила наизусть:

Но для женщины прошлого нет,

Разлюбила, и стал ей чужой.

Она тогда спросила бабушку:

— А для мужчины есть прошлое, если он разлюбит?

— Для мужчины, думаю, тоже нет, — ответила бабушка. — Мы все, когда любим, совсем другими глазами смотрим на свой предмет. Вот когда разлюбим, тогда другое дело, тогда глядим и дивимся: неужели мне мог понравиться этот самый человек? И что только в нем хорошего?..

И еще бабушка сказала:

— Когда мы не любим, бываем жестокими, я это не раз замечала.

— А я нет, — сказала Алевтина.

Бабушка усмехнулась:

— По-моему, ты вообще не можешь и не умеешь быть жестокой, тебе этого просто не дано.

«А сейчас я — жестокая, — подумала Алевтина. — Жестокая к Юре, потому что он мне — ну ни в какую. Но он же не виноват, что я ему нравлюсь, а он мне нет…»

И она против воли ласково улыбнулась Юре, а он мгновенно просиял, даже жалко глядеть на него было…

День был прекрасный, солнечный, небо безоблачное, легкий ветерок. Теплоход словно бы неслышно отошел от берега. Вскоре Химкинский вокзал скрылся из глаз, поплыли друг за дружкой зеленые берега, коттеджи, березовые рощи, леса, перелески…

Радио транслировало музыку, неслись над водой танго, блюзы и фокстроты довоенных лет.

Клавдия Петровна мечтательно закрыла глаза.

— Так и вижу сейчас танцплощадку в Сокольниках, джаз под управлением Альберта Соловья, до сих пор помню его — с усиками, белая крахмальная рубашка и черный галстук бантиком, мы тогда такие галстуки называли кисками. Топот стоит на деревянном полу, пыль столбом, я с моим кавалером кружусь до упаду…

Она вздохнула.

— Я — молодая, молодая… — Она даже зажмурилась, словно на миг воочию увидела себя такой, какой была в ту пору. — Волосы у меня валиком вокруг головы, самая тогда модная прическа, платье вискозовое, голубое в белый горошек, на ногах белые открытые туфли на резиновом ходу, с голубым кантиком, тогда многие носили такие туфли, а он…

— А он еще того лучше, — продолжила Вика.

Клавдия Петровна строго глянула на нее:

— Не хохми, нехорошо над старшими смеяться. Сама тоже когда-нибудь постареешь…

— Ладно, не буду, — пообещала Вика. — Так какой же он?

— Он в белой рубашке с закатанными рукавами, и брюки тоже белые, а туфли парусиновые, начищенные зубным порошком…

— Тогда, я слышал, многие мужчины чистили туфли зубным порошком, — вставил Юра Гусаров.

Клавдия Петровна кивнула.

— Когда танцы кончались, весь пол на площадке был белый, именно от зубного порошка…

— Вы помните войну? — спросила Алевтина. — У меня бабушка была на фронте и до сих пор все помнит.

— Я не была на фронте, я была чересчур молода в то время, но помню, как война кончилась…

— И я помню, — сказала Зоя Ярославна.

В ту пору она жила с матерью в Замоскворечье, на Донской улице; небольшой двухэтажный особнячок, плотно набитый жильцами, сад вокруг особняка, в саду одичавшие яблони, вишни, много крапивы и широких, жирных лопухов. Примерно за полгода до Победы мать получила похоронку:

«Ваш муж пал смертью храбрых в боях за Штеттин…» Зоя хорошо помнила отца, это с годами, постепенно стирались в памяти его черты, а тогда, хотя и было ей не больше шести, отец помнился как живой, и она все время допытывалась у матери: когда наконец приедет папа? Почему его так долго нет?..

А мать каждый раз отвечала:

«Подожди еще немного, папа скоро приедет…»

Рано утром 9 мая радио сообщило — кончилась война.

Зоя была в саду, вместе с подружкой, жившей в соседнем доме и приходившей исправно к ней, шила из лоскутков подушки для куклиной постели. Тут же валялась на траве кукла, старая-престарая, когда-то отец купил ее Зое, безглазая, безволосая, но Зоя привыкла к ней и не решалась ее выбросить, тем более что новой куклы ей никто купить не собирался.

Из окошка ее позвала мать:

— Зоя, скорее сюда…

— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Зоя, но мать продолжала звать ее:

— Давай скорее домой…

Зоя нехотя побежала домой, мать встретила ее на пороге, схватила на руки, хотя Зоя была не такой уж легонькой, прижала к себе.

— Зоя, девочка моя, война кончилась…

— Кончилась? — переспросила Зоя. — Вот и хорошо, а когда теперь папа приедет?

И тогда мать, помедлив, сказала очень тихо, многие годы спустя Зое помнился ее сдавленный, почти неслышный голос:

— Девочка, папа уже не приедет…

Позднее в саду расставили столы, на столы поставили тарелки, бутылки с ситро и с водкой, миски с винегретом, с вареной картошкой, с салом, нарезанным тоненькими ломтиками, — небогатое угощенье тех лет, на отдельный стол поставили патефон, соседский Егор, инвалид, потерявший ногу в Полесье, заводил патефон, ставил на него все новые пластинки.