— Ты к ней, если можно, повнимательней, ладно?

Что за метаморфоза все-таки! Опять тот прежний, так хорошо знакомый тон, когда он просил ее о чем-либо и не отставал до тех пор, пока она не соглашалась. Ей увиделись в этот миг его слегка приподнятые, домиком, брови, вытянутые вперед губы и глаза, умоляющие, в то же время исполненные ласковой, трогающей душу нежности, почти детской уверенности в том, что услышать отказ — невозможно!

— Ладно, — сказала она, невольно усмехнувшись. — Все будет в порядке.

— Надеюсь, — подхватил он, — если ты возьмешься, то в самом деле…

На этот раз не он ее, а она перебила его:

— Все?

— Да, пожалуй, все. Долго ей лежать у вас?

— Месяца полтора…

— Как долго…

— Ну, может быть, месяц…

Он помолчал немного. Она снова спросила:

— Все?

— Да, — ответил он. — Спасибо тебе, Зоя.

Она положила трубку.

Вот и вправду все. И ничего дальше.

Она все еще сидела у телефона, машинально то закручивая, то раскручивая телефонный шнур, благо была в ординаторской совершенно одна.

Словно вчера это было: теплый апрельский день, наверное, первый, по-настоящему весенний день, легкие облака в небе, лужицы на тротуарах, птичий щебет в ветвях деревьев, готовых вот-вот распушиться, зазеленеть вовсю.

— Давай, — предложила Зоя Ярославна. — Давай поедем куда-нибудь за город.

— Куда? — спросил Владик, как и всегда, охотно подчинявшийся ее желаниям, но сам никогда ничего не предлагавший.

— Прежде всего, скажем, на Ярославский вокзал, сядем в электричку, слезем где захочется, пройдем по лесу, подышим апрельским воздухом.

Так и сделали. И все шло словно по щучьему веленью: быстро добрались на метро до вокзала, электричка, как нарочно, будто ждала их, только сели — и сразу в путь, в вагоне было мало народа и мест сколько угодно. И поезд ехал до Загорска с несколькими остановками.

Они слезли на станции Зеленоградская. Почему именно на этой станции? Нипочему. Понравилось название.

— Звучит словно из детской книжки, — сказала Зоя Ярославна. — Ты не находишь?

Он удивленно приподнял брови.

— Из детской книжки? Не нахожу. А ты, в общем, фантазерка.

— Только сейчас заметил?

— Да нет, не только сейчас, — сказал он и взял ее руку в свою.

Они шли по лесным дорожкам, было еще сыро, пахло прошлогодними листьями, мхом, влажной хвоей. Зоя Ярославна шла впереди, выбирая места посуше, Владик за нею; так уж получалось в их жизни: все самое трудное, неудобное она охотно взваливала на себя, и он, не споря, принимал это как должное.

Порой она оборачивалась, предупреждала:

— Здесь скользко, осторожней…

Порой протягивала руку:

— Давай обойди яму, не ровен час, упадешь…

Он покорно держал ее руку своей некрепкой ладонью.

Временами он казался ей не старше сына. Сама себе она признавалась:

«Я к нему отношусь по-матерински».

И тут же возражала себе:

«Женщины часто, почти всегда относятся к мужчинам именно по-матерински».

А может быть, так получилось потому, что он был намного моложе?

Ей хотелось иногда, чтобы он был старше, уверенней, сильнее, чем она, чтобы можно было не ему к ней, а ей к нему прислониться, ощутить силу, опору, надежное плечо друга, а не быть самой для него опорой…

Они вышли на пригорок, внизу проходили поездные пути, блестели на солнце телеграфные провода, щедро обсыпанные птицами; где-то, далеко-далеко, словно на другом конце земли, послышался шум приближающегося поезда.

— Как думаешь, это электричка или поезд дальнего следования? — почему-то шепотом спросила Зоя Ярославна.

Владик удивился:

— Чего это ты шептать вздумала? Боишься, что кто-нибудь услышит?

— А как же? Вон видишь, возле березы стоит дрозд, он с нас глаз не спускает, старый доносчик, он слушает каждое наше слово, а потом разнесет по всему лесу все то, что мы говорили…

Владик несколько мгновений молча глядел на нее, покрутил пальцем возле виска. Снова повторил:

— Фантазерка…

Между тем внизу, под ними, пронесся поезд. Сверкали окна, целая цепочка окон.

— Знаешь, куда он едет? — по-прежнему шепотом спросила Зоя Ярославна.

— Кто — он?

— Поезд. Он едет в Патагонию, в страну, где вечное лето, цветут пальмы, летают пестрые попугаи колибри.

Он опять глянул на нее. И она тоже не отводила от него взгляд.

Русые прямые волосы, брови, раз и навсегда выгоревшие, толстые губы, нижняя губа как бы покусана пчелами, и такие простодушные, такие доверчивые, открытые глаза, не то голубые, не то зеленые, скорее зеленовато-серые…

И вдруг показалось: вовсе они не такие простодушные, открытые, его глаза.

Спросила уже громко, не понижая голос:

— Так как, поедем в Патагонию?

Он сказал, глянув на часы:

— По-моему, надо бы обратно, домой…

Тогда, ночью, он давно уже ушел, уехал к себе, она проснулась, словно кто-то позвал ее, словно кто-то стукнул негромко в дверь, она мгновенно подняла голову с подушки.

В окне сияла луна, апрельская, тоненькая, полузакрытая ночными облаками, шелестели внизу растущие вдоль мостовой еще голые деревья, прошумела и затихла вдали невесть откуда взявшаяся машина.

Опять все тихо-тихо, только деревья шелестят обнаженными ветвями.

Зоя Ярославна привстала на постели, глядя в окно, на луну, на неспокойные, сменявшие друг друга облака, внезапно ощутила себя такой одинокой, неприкаянной, никому не нужной…

Почему? Она и сама не могла бы ответить, но было так одиноко, так бесконечно холодно, неприютно на сердце, что она уткнулась лицом в подушку и заплакала, все глубже зарываясь в подушку, охватив зябнущие плечи обеими руками.

А потом, утром, как и всегда, встала рано, в одно и то же время, привычно быстро собралась на работу, ехала в метро в свою больницу и вбежала к себе на третий этаж, по дороге здороваясь с сестрами и врачами, провела пятиминутку, стала обходить свои палаты, расспрашивать больных, читать истории болезни, наставлять молодых своих коллег, ожидать Вершилова, который задержался в командировке, после обеда приводить в палаты студентов, рассказывать, объяснять, отвечать на все вопросы, которые задавали, как студенты, так и сами больные, и потом мчаться домой, потому что должен звонить Владик и надо было успеть приехать до его звонка, и он звонил, и все ночные тревоги, горести, неожиданно, ни с того ни с сего хлынувшие слезы, все было позабыто, она упивалась его голосом, он спрашивал о чем-то, она слушала то, что он говорил, сиюминутная, хрупкая радость оттого, что она слышит его голос, переполняла ее, она забывала обо всем, что было, она была счастлива, пусть ненадолго, все равно, очень и очень счастлива…

…Надо было перед уходом еще раз зайти в двенадцатую палату. Передать Ариадне Алексеевне привет от мужа? Или не стоит?

По зрелом размышлении решила — нет, не буду. Пусть идет, как шло. Надо не забывать одно: быть собранной, никогда не показывать вида, что бы ни произошло, быть очень внимательной, серьезной, общительной. Одним словом, такой, как всегда.

Где это она вычитала поразительные слова?

Хоть сердце разорвись,

Уста должны молчать…

Вот именно так. Быть такой, как всегда, а что у нее в душе, это никого не касается. Решительно никого, только лишь ее самое.

Она закурила последнюю сигарету, стряхнула пепел в пепельницу.

Так, значит, за дело.

Открылась дверь, быстро вошла Клавдия Петровна.

— Зоя Ярославна, — заговорила взволнованно, чуть задыхаясь, наверно, бежала по коридору. — Идемте в десятую. Няне Кире плохо…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Нянечка Кира Васильевна — все в больнице называли ее няня Кира — лежала в десятой палате. Это была сравнительно тихая палата, подальше от сестринского поста с беспрерывно звонившим телефоном, от телевизора, который начинал работать в холле уже с пяти часов, и койка была выбрана для няни Киры самая для нее удобная, возле окна.