— К слову, я тоже, — добавила Зоя Ярославна. — Надо сказать, что мы, медики, явно недооцениваем эти самые защитные силы.

— Человеческий организм невозможно вычислить или предугадать, — заметил Вершилов.

— Еще как невозможно, — согласилась Клавдия Петровна. — Иной раз, честное слово, сама удивляешься: кажется, все кончено, уже полное фиаско во всем, ничего восстановить нельзя — и вдруг совершенно неожиданно просто феерическое возрождение, на диво всем!

Зоя Ярославна едва заметно подмигнула Вершилову: оба знали невинную страсть старшей сестры пересыпать свою речь изысканно звучащими словами.

— Значит, Елизавете Карповне лучше? — переспросил Вершилов.

— Намного лучше, — подтвердила Зоя Ярославна. — Она окрепла, повеселела, появился аппетит…

Вершилов улыбнулся.

— Я вспомнил, профессор Мостославский говорил в таких же точно случаях, когда, казалось бы, безнадежный больной оживал: «Валенки с заплатками иной раз служат дольше новых…»

Снова зазвонил телефон. Вершилов снял трубку.

— Я не договорил тебе давеча, — раздался голос Вареникова. — Я хотел бы сказать, что я очень рад, что тебе плохо. Даже очень плохо.

— Чем же? — спросил Вершилов, закрыв мембрану рукой, впрочем, ни Зоя Ярославна, ни Клавдия Петровна не прислушивались к разговору.

— Чем тебе плохо? — В голосе Вареникова зримо ощущалась улыбка. — Хотя бы тем, что с женой не повезло, думаешь, никому не известно? Все знают, что вкус у тебя здорово подгулял, супруга твоя, что называется, хуже не придумаешь…

— Ну, еще что скажешь? — спросил Вершилов, с досадой ощутив, как сильно и гулко забилось сердце, все-таки сумел его уколоть старый друг, да, именно друг.

— И доченьки тоже не сахар, — продолжал Вареников. — И это тоже все знают, и я очень рад, скажу по совести, очень, очень рад…

Вершилов не дослушал, положил трубку.

— Кто это? — спросила Зоя Ярославна. — Опять главный теребит?

Главврач имел особенность вызывать к себе чересчур часто заведующих отделением, особенно тогда, когда они возвращались из каких-либо командировок.

— Нет, это не главный, — ответил Вершилов и поднялся из-за стола. — А вообще-то спасибо, вы мне напомнили, я еще час тому назад обещал зайти к нему…

Зоя Ярославна взяла со стола синий фломастер, покрутила между пальцами.

— Воображаю, какой ор начнется, когда он узнает о Вареникове и о Ткаченко, что-то будет…

— И поделом нам всем, — серьезно сказал Вершилов. — Раз не сумели сами во всем как следует разобраться, значит, правильно, если нам попадет.

— Разумеется, на всем отделении теперь темное пятно, — с горечью сказала Клавдия Петровна. — И не отмыться от него, не отчиститься.

— Ну уж, ну уж, — остановила ее Зоя Ярославна, глядя на сумрачное лицо Вершилова. — Все проходит в конечном счете, и это тоже пройдет, смоется темное пятно, как не смыться?

— Да, конечно, все пройдет, — повторила вслед за нею догадливая Клавдия Петровна. — И это, в сущности, наиболее оптимальное резюме жизни, вы не находите?

— Нахожу, — без улыбки согласилась с нею Зоя Ярославна. — Как же не найти? Само собой, именно так.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Перед тем как уйти домой, Зоя Ярославна зашла в ординаторскую за своей сумкой.

Навстречу ей встал со стула доктор Самсонов, бросил на ходу:

— Тут вам два раза уже звонили, я сказал, чтобы позвонили еще.

— Кто? — спросила Зоя Ярославна.

— Не знаю, какой-то такой. — Самсонов пожал плечами. — Вроде бы прерывающийся голос.

— Прерывающийся? — переспросила Зоя Ярославна, но Самсонов уже закрыл за собой дверь.

Прерывающийся, — значит, заикающийся. Стало быть, не кто иной, как Владик. Неужели? Нет, не может быть! А почему не может быть? Разве они расстались врагами? А может быть, у него опять все переменилось, с женой нелады, разве не бывает так? И он снова, снова стремится к ней, потому что она — это надежный, верный друг, его всегдашняя опора, та, кто никогда не изменит, никогда не подведет, не обманет…

Она так задумалась, что не расслышала звонка. Однако тут же бросилась к телефону, сняла трубку.

Несколько мгновений было молчание.

— Алло, слушаю, — повторила Зоя Ярославна. — Говорите, я ничего не слышу!

— Это я, Зоя, — сказал Владик, — прости за беспокойство.

— Прощаю.

О долгожданный голос! Сколько раз ей представлялось, как он звонит ей, как приходит с повинной, умоляя простить, и она в конце концов прощает, не может не простить.

— Прощаю, — сказала она. — Ты где? Откуда говоришь?

Не надо было, нет, не надо было радоваться, услышав его голос, следовало сразу же понять, не она нужна ему, а что-то нужно от нее, что-то, что является для него важным. Он уже успел отвыкнуть от нее, отвернулся, позабыл обо всем и, если бы не нужда, никогда в жизни не позвонил бы. Никогда!

— У тебя лежит моя жена, — сказал он. — Наверно, ты ее уже видела. Алло, ты слышишь меня?

— Слышу, — спокойно ответила Зоя Ярославна. — Кто же это? В какой палате?

И прежде чем он сказал, она вдруг разом поняла, кто это такая, в какой палате.

Конечно же Ариадна Алексеевна, никто другой. И как это сразу не догадалась? Впрочем, разве можно было сразу догадаться? Да и откуда было знать, что именно Ариадна Алексеевна новая его жена? Та самая, на кого он променял ее, Зою…

Вот как бывает в жизни: не думала, не гадала — и неожиданно женщина, которую она должна была бы по праву ненавидеть, ее пациентка. Она регулярно осматривает ее, беседует с нею, назначает курс лечения, проверяет, как выполняют сестры назначения; эта женщина симпатична ей, она порой беседует с нею, считая ее бесспорно интересной собеседницей, по-своему обаятельной, умной, и она очень хочет вылечить ее окончательно. Надеется, что вылечит, и, надо думать, сумеет добиться своего.

Знает ли Ариадна Алексеевна обо всем? Или нет? Скорей всего, хотелось бы думать, что ничего не знает, Владик, кажется, не из болтливых. И потом: к чему ему болтать лишнее?

— Хорошо, — сказала спокойно, даже словно бы улыбаясь ненавязчиво, вроде бы непринужденно. — Я постараюсь, чтобы все было в полном порядке.

— Пойми меня правильно, — странное дело, Владик сейчас почти не заикался, может быть, так, чуть-чуть, совсем немного, — пойми, я бы хотел, чтобы на нее обратили самое участливое внимание…

— Ну, разумеется, — сказала Зоя Ярославна, он снова перебил ее:

— Я понимаю, ты скажешь все то же самое, что приходится говорить сегодня и ежедневно: у нас ко всем одинаково внимательное отношение, для нас все равны и так далее, все это знакомо…

Как же он, однако, стал говорить! Какая разница с тем, прежним, привычным, каким она его помнила и любила! Словно бы общение с Ариадной Алексеевной как-то переменило его — и он стал более смелым, что называется, языкастым, одним словом, совсем, совсем не таким, каким был…

— Она — моя больная, — начала Зоя Ярославна, он опять перебил ее:

— Я знаю.

— Кстати, а она знает?

— О чем? — спросил он, но тут же, поняв все, что следовало понять, ответил быстро: — Нет, абсолютно ничего.

Зоя Ярославна в свою очередь поняла, он говорит правду, должно быть, так и есть, она ничего не знает. И не надо ей знать. Ни к чему!

— Верю тебе, — сказала. — Значит, так, она — моя больная, я ее веду…

— Как она? — нетерпеливо спросил он.

Право же, можно только диву даваться, как же он изменился! Что за тон, что за манера спрашивать, и, не слушая ответ, снова засыпать вопросами, и считать, что не получить ответ на свой вопрос — вещь решительно невозможная.

— Она — в общем неплохо, конечно, есть дисфагия.

И опять он перебил ее:

— Зоя, я тебя очень прошу: если можно, без этих мудреных слов, договорились?

Сейчас вроде бы опять тот, прежний Владик, и улыбка в голосе, даже заикаться стал по-прежнему…

— Договорились. Значит, она, конечно, еще нездорова, ей еще придется полежать у нас, полечиться основательно, но я надеюсь, все обойдется…